Макс Аллан Коллинз - Агата и тьма

Агата капитулировала относительно названия на американском рынке, однако здесь Англия, и ее название останется (к тому же американское название соотносилось с американской считалкой, которая была банально-примитивной: один маленький, два маленьких, три маленьких индейца… Тьфу!).

Да уж: времена были странные. Еще два года назад казалось немыслимым, что в подвергавшемся налетам немецкой авиации Лондоне будет ставиться пьеса. Поначалу вообще все развлечения оказались под запретом, однако вскоре ради поднятия духа запрет сняли. Молодых актеров даже освобождали от мобилизации при условии, что они не будут сидеть без работы более двух недель подряд. Однако этим мало кто воспользовался: такие звезды, как Лоуренс Оливье и Ральф Ричардсон, откликнулись на призыв и подали хороший пример другим.

Только в разгар бомбардировок театры закрывались – а кинозалы не закрывались вовсе, таким образом, к концу прошлого года двадцать четыре театра в Вест-Энде снова процветали. Конечно, репертуар в основном был развлекательным: ревю, возобновленные постановки, комедии типа американского импорта – «Человек, который пришел к обеду» и «Мышьяк и старые кружева» – и чудесный «Неугомонный дух» Ноэла Кауарда.

Она надеялась, что триллер с убийствами и с нотками мрачного юмора найдет для себя аудиторию, готовую в эти тяжелые времена отбросить свою недоверчивость.

И момент казался подходящим для того, чтобы Агата снова вернулась в театральную круговерть. Она обожала театр и высоко ценила уважение, которым пользуется драматург, наконец, ей очень нравилось общаться с яркими людьми, которых манил мир театральных подмостков.

Театром она заболела еще в юности, когда в Лондоне ставилась пьеса ее сестры Мэдж «Претендент» и Агата ходила на репетиции вместе с нею, наслаждаясь возможностью видеть театральную жизнь. Вот и сейчас, если позволяла работа, Агата приходила на репетиции своей новой пьесы: она никому не призналась бы в этом, но слушать, как произносят написанные ею слова, было гораздо более волнующим, нежели видеть их напечатанными.

И она предпочитала сама переделывать свои романы для театра, не предоставляя это другим. Компромиссы, на которые пришлось пойти, чтобы перевести «Убийство Роджера Экройда» на театральную сцену (в виде пьесы «Алиби»), до сих пор ее тревожили, и особенно деревенская сплетница, которую омолодили ради любовной интриги… и притом с Пуаро!

Однако ей, обожавшей театр с детства (она до сих пор разыскивала клавиры мюзиклов, на которых бывала, чтобы наигрывать их на пианино), видеть свое «дитя» на подмостках, пусть даже в ухудшенном виде, было невероятно волнующе. В следующий раз она написала пьесу сама, так что примерно год назад, когда Реджинальд Симпсон, ставивший «Алиби», стал справляться о правах на постановку ее романа с названием из детской считалочки, Агата расправила плечи и заявила: «Если по нему будут писать пьесу, то сначала я хочу попробовать сама».

Пьеса получилась удивительно удачной, особенно с учетом проблем с первоначальным окончанием. В романе десять человек самого разного статуса, виновные в убийствах и оставшиеся безнаказанными, под разными предлогами приглашены на остров, где мстительный убийца устраняет их одного за другим.

Она придумала другой конец – жульнический, как она опасалась, но очень удачный согласно общему мнению, – и на репетициях финал действительно разыгрывали весьма недурно.

Конечно, была и еще причина, по которой Агата взялась за новую пьесу, – чисто меркантильная. Из-за ограничений на бумагу, связанных с военным временем, издатель печатал весьма ограниченный тираж ее новых романов и к тому же призывал ее несколько ограничить число новых книг.

Это оказалось особенно некстати, потому что американские гонорары из-за войны задерживались, а британское правительство настаивало на уплате налогов с учетом еще не полученных американских денег. Ее поверенные пытались оградить ее от этой очевидной налоговой нелепости, однако в настоящий момент угроза снята не была и ее доход уменьшался, тогда как налоговые обязательства возрастали.

Новое погружение в театральное варево было достаточно приятным способом заработать деньги. В периоды интенсивных авианалетов (по крайней мере, пока бомбы не падали) театр дарил передышку многим лондонцам, похожим на Агату: ее письма к мужу, отправленному на Ближний Восток, были полны отчетами о новых пьесах вплоть до сравнения ее впечатлений с отрывками из статей театральных критиков.

И сейчас до премьеры ее пьесы с вызывавшим споры названием оставались считаные дни. Она сидела в партере театра «Сент-Джеймс» довольно близко к сцене, режиссер Айрин Хелье сидела по одну ее руку, а муж Айрин Бертрам Моррис, продюсер, – по другую.

Державшая на коленях блокнот Айрин была поразительно красивой сорокалетней женщиной с темно-синими глазами и безупречно бледной кожей. Она была бывшей актрисой, и минимум макияжа, короткие темные волосы, бежевая блузка и темные коричневые брюки создавали общее впечатление военной подтянутости, которая явно должна была скрыть ее женственность, пока она командует этой небольшой театральной армией.

Ее муж Бертрам был низеньким, лысым и довольно круглым; двадцать лет назад он сделал Айрин звездой, а в этом году превратил в режиссера. Склонный к щегольству, он был сегодня в желтой рубашке с золотистым галстуком и темно-коричневом костюме; его наряды всегда были так ослепительны, что, как казалось Агате, и его самого можно было счесть почти красивым.

Почти.

Ведь черты его лица были бы впору ведущему актеру – но при этом пребывали на плоском круглом лице. Он был лягушонком, которого поцелуем превратили в принца, вот только превращение на полпути застопорилось.

Театр был освещен, и сцена была залита светом. Голая нищета неодетой сцены резко контрастировала с величественной роскошью самого зала: панели из темного дерева, колонны, арка портала сцены, на которой летали резные ангелы.

С другой стороны, Агата прекрасно знала, что театр был иллюзией, и под сиденьями элегантного зала несомненно могли найтись засохшие трупики жевательной резинки.

Кстати об этом, актриса на сцене с текстом роли в руке как раз готовилась расстаться со своею: изящным жестом, чуть смущенная этим моментом; рабочий сцены поспешно подбежал с салфеткой, чтобы принять жвачку. После чего он умчался, напоминая сапера с неразорвавшейся бомбой, ищущего ведро с водой, в которое можно было бы бросить взрыватель.

– Прошу прощения, – прозвучал альт актрисы, и его звучание очень понравилось Агате.

Несмотря на все жевательные резинки, у женщины был голос, звучавший величаво, аристократически. Ну еще бы: она ведь была актрисой. Взять, например, Берти: он говорил так, словно учился в Оксфорде, хотя на самом деле отец его был мясником в Уайтчепеле, так что университет, который он закончил, давал исключительно уроки суровой жизни.