Мария Семенова - Преступление без срока давности

А Навузардан в это время возлежал в густых клубах дурмана, ничто земное не волновало его. Дыхание его было глубоким и спокойным, а на лице, обезображенном давним ударом секиры, застыла улыбка блаженства. Наверное, ему виделось что-то приятное, кто знает?..

Неожиданно, не дочитав, Скунс судорожно отпихнул книгу. «Кира, Ира — сестра кольчугинская, подружка ее, — где же край всему этому?» Зрачки его вдруг начали расширяться, и глаза снова сделались черными дырами в никуда. «Стаська…» На мгновение он уставился в потолок, глубоко вдохнул и, уже бережно книгу закрыв, отправился парковать машину — ворье водилось не только в древнем Вавилоне.

В себя Жилин пришел от холода. Он сидел скрючившись в салоне своей «девятины» и едва открыл глаза, как желудок стремительно подступил к горлу, выворачиваясь чулком наизнанку. Сразу стало легче, и, заметив торчавший в замке зажигания ключ, Сергей Иванович запустил двигатель. Скоро пошел теплый воздух, негнущиеся пальцы обрели чувствительность, и, дотронувшись до подбитой челюсти, Жилин вздохнул:

«Надо ж так вляпаться, блин! Ну и Мясницкая!» Перед его глазами сразу же предстал Федя Кабульский в последние минуты своей жизни, и вновь Сергей Иванович принялся давиться желчью, потому как блевать ему уже было нечем. «Ну, бля, форшмак вселенский!» Он хватанул снежку и, ощущая, как невидимая рука отпускает желудок и вцепляется в мозг, начал выбираться на трассу. Жутко болела голова, с координацией было напряженно, однако, не понимая, куда, собственно, едет, Жилин давил на педаль газа. Машину пару раз уже опасно заносило, у светофоров водители соседних авто крутили пальцами у виска, а в довершение ко всем бедам на Северном он попал под гаишный радар, и чтобы псы поганые отлезли, пришлось отмусолить им кровные пятьдесят тысяч.

Между тем часы показывали уже начало одиннадцатого, и, хочешь не хочешь, надо было включаться в трудовой процесс. Сергею Ивановичу не хотелось жутко, однако — ноблесс оближ, и, не дотянув немного до крематория, он остановился. Здесь в одном из фонарных столбов была оборудована зоночка — тайник для товара, и, достав, как всегда, полиэтиленовый пакет, Жилин вдруг замер. Перед глазами его внезапно возникла ревущая печь, в недрах которой медленно исчезал Кабульский. Тело его от страшного жара корчилось, лопались, обнажая дымящуюся плоть, покровы, а обгоревшие губы шептали: «Деньги за товар опусти в мою урну, не забудь, корешок, опусти».

«Господи, за что?» Жилин поспешно убрал мешочек с отравой и, стремительно повернув направо через переезд, всю оставшуюся дорогу был мрачен.

Раскаленный бурав в его мозгу наконец остыл, тошнить перестало, и, когда показалась разноцветная вывеска «Эльдорадо», к нему уже вернулась обычная рассудительность — будет день, будет пища. Не доезжая до дискотеки, он припарковался и, глянув на часы, неторопливо двинулся ко входу в бар, где его должны были ждать сбытчики. Однако, странное дело, вместо улетных звуков музыки воздух был наполнен хаем недовольной молодежи, вызывающе блестели ментовские маячки, а заведение, судя по всему, было конкретно закрыто.

— Ну что случилось, сироты казанские? — Подчиненных Сергей Иванович нашел в замерзшем виде у входа в бар и попытался криво ухмыльнуться. — А что это вас любовь к Родине не греет?

— Умный ты, Ломоносов, просто светильник разума. — Верка Котяра даже не попыталась улыбнуться в ответ и прикусила пухлую, ярко накрашенную губу. — Крученого замочили, а еще Андрея Давыдыча, Зяму — ну, словом, всех, кто хавал с ним вместе. Мэтра с халдеем загасили заодно — они рядом тусовались, на подхвате.

Была Верка дамой авторитетной — в свое время путанила, на зоне ходила в коблах, а главное, переспала со всей охраной в заведении, так что в достоверности информации сомневаться не приходилось. В животе Сергея Ивановича опять проснулся тяжелый ком, и он скривился:

— А кто?

— Да трое тяжеловесных с «калашами». Завалились в кабак, дернули стволы и ну давай шмалять. Все залегли сразу, цирики наши обосрались, а те выкатились, в тачку — и ходу. — Котяра присмолила туберкулезную палочку «Морэ» и повела роскошным бедром. — Лоханка совсем задубела — тачка у тебя далеко, Ломоносов?

— Доплюнуть можно. — Сергей Иванович махнул рукой, но остальных подчиненных в машину не взял. — Не мякните, один хрен, надолго скачки не прикроют, — сказал он им на прощание.

— Вероятно, грядет смена власти. — Верка юркнула в еще не остывший салон и глубоко затянулась. — Ну и тоска! Вмазаться, что ли?

— Поедем ко мне, оборвем струну. — Сергею Ивановичу внезапно стало на все наплевать: вот так живешь, упираешься рогом, а потом вдруг придут трое с «калашами», и все, хана, ничего не надо. — Поехали, отвечаю беляшкой.

Больше всего в жизни Котяра любила трахаться под кокаином — не важно с кем, был бы кокс, и она положила водителю на коленку руку:

— Заметано.

Ломоносов тронулся, «Самара» взревела и на крыльях любви полетела по ночному городу.

В то время как Верка извивалась в кокаиновых оргазмах, на другом конце города кое-кто тоже двигался весьма интенсивно. «На танцполе игры доброй воли». Затянутая в резиновые полосатые джинсики, Катя Дегтярева ритмично выплясывала под громкий стон, что ныне песней зовется. При этом она загадочно улыбалась домогавшемуся ее молодцу и косилась в сторону Лоскуткова, который пользовался у женской половины веселящихся успехом небывалым. С партнером Кате повезло — он был уже изрядно навеселе, с проколотым, несколько картофелеобразным носом, а на его оранжевой футболке светилась надпись: «Дядя Терминатора». Да и сама Дегтярева была нынче девушкой хоть куда — выкрашенные синей глиной волосы, ярко-зеленые брови и роскошная роза татуировки-однодневки в глубоком вырезе на груди.

Сверху из бара на корячившуюся толпу мрачно взирал Плещеев и, изображая перебравшего мэна, неторопливо тянул отвратительно теплый коктейль под названием «Ариадна». Окружающее ему не нравилось — публика была сплошь на кочерге, на полу валялись обертки от презервативов, а в воздухе шмонило палеными вениками — кто-то баловался марихуаной.

Дискотека «Алабама» была заведением средней руки. В самом центре танцпола стояла клетка, где исходили потом едва одетые затейницы, музыка доставала до мозгов, а бывал здесь элемент разный — молодой, голубой, особо ничем не занятый и по большей части деклассированный. Правда, «быков», пьяных до безобразия, и людей, одетых в стиле «шаверма-фасон» — кепка, «адидас» и кожаная куртка, — в заведение не пускали. Зато существам женского пола и всевозможным фрикам, то бишь по-иноземному уродам — с персингом губ и шевелюрами, вымазанными суриком, — до полуночи горел в «Алабаме» зеленый свет.