Мария Семенова - Преступление без срока давности

— Что желаете, товарищ? — сурово осведомилась она.

Не мудрствуя лукаво, тот выбрал для начала мясное ассорти «Смерть капиталу», салат из крабов «Наденька» и блинчики с икрой «Привет рабочим», для основательности же был заказан бараний бок «по-каторжански а-ля Шушенское» с молодым картофелем, белыми грибами и — архиважно, батенька, — маринованными огурчиками. Запивать все это полагалось фирменным напитком «Грамадяньска кривь», а на десерт Ведерникову пообещали дыню, нарезанную кубиками, в шампанском. Говорят, что именно так ее готовил сам Эдмундович, поддерживая гаснувшие силы больных сокамерников в бытность свою в Коломенском централе.

«Мы жертвою пали в борьбе роковой», — ревел хрипатый граммофон. Обеденный процесс протекал под фонограмму хора престарелых большевиков, скатерти на столах украшал узор в виде серпа с молотом, а сама еда хоть и была на уровне, но подавалась в мятой алюминиевой посуде. Однако весь этот гэпэушный колорит ничуть Ведерникова не трогал и ни на йоту не отвлекал от тягостных раздумий — что делать конкретно с «барабанщицей»?

Он доел дыню в шампанском, оказавшуюся на деле выше всяких похвал, заплатил ильичевской шмаре Инессе Арманд и, миновав монументальное полотно, озаглавленное «Ленин с Ульяновым близнецы братья», направился к выходу.

«Да, не дурак был Феликс-то, уж он-то не терзался бы сомнением — сразу бы порубал всех врагов на куски. Постой, постой, свершилось — эврика!» Сморщился от подперевшей изжоги — вот они проклятые стрессы сказываются, — заливисто рыгнул и, погрузившись в джип, отправился на службу.

Остаток дня Ведерников был рассеян, и даже невероятная удача — ушел на «чейнч» злополучный «скорпион» — нисколько не обрадовала его. Он только ощутил еще острее, что все его благополучие, да что там — просто жизнь нормальная, зависит от какой-то бывшей парикмахерши с сексуальными ямочками на жопе, и почувствовал внезапно бешеную, ни с чем не сравнимую ярость. «Ну, стерва, я тебе устрою!»

Под вечер Андрей Петрович соорудил себе доверенность — благо чистых бланков хватало — на выставленный на продажу «ситроен», купил в ближайшем «ночнике» полдюжины пакетов с изображением красотки в неглиже и порулил на улицу Авангардную, где в блочном детище позднего социализма обреталась его бывшая пассия.

«А, нет ее еще дома, суки». Форточки на Зойкиных окнах были закрыты, экран телевизора не светился, и, запар-ковавшись поближе к подъезду, Ведерников принялся загибаться от скуки — в духоте салона под музыку: «Катя, Катя, Катерина, все в тебе ну прямо-таки по мне, ты, как елка, стоишь рупь с полтиной, нарядись — повысишься в цене…»

Где-то среди кустов брякало на гитаре несовершеннолетнее российское будущее, млели в предвкушении главного влюбленные на скамейках, а огромный помойный котище — полосатый, как матрац, с разодранным в боях ухом — взобрался на капот и понимающе уставился на автолюбителя желтым глазом: мыр-мыр, мы с тобой одной крови, ты ведь тоже вроде не кастрированный…

«Ну где же она, зараза?» Уже окна погасли в окрестных домах, и, глядя на страдавшего желудком ротвейлера, которого хозяйка выводила уже по третьему разу, Андрей Петрович распечатал пачку «Беломора». «Не иначе трахаться залегла с кем-нибудь, дешевка». Вспомнив, как, выламываясь, она строила из себя цацу, он засопел от ненависти, а в это время раздался звук мотора и, брякая колесами по ямам, во двор зарулило такси. «Не иначе как явилась, сука, не запылилась. — Усмехнувшись, Ведерников прищурился от света фар и в целях конспирации низко пригнулся к рулю. — Небось по аквапаркам-то не водят, оттрахали — и пинком под зад: свободна — иди, девушка, подмойся».

Предчувствие его не обмануло, такси действительно остановилось неподалеку от «ситроена», дверца «Волги» хлопнула, и в свете уличного фонаря нарисовалась гражданка Лохматовская. Но Боже, в каком виде!

То ли сказалась духота летней ночи, то ли выпито было чересчур, но только Зоечка была изрядно навеселе. Не то чтобы в стельку, в сосиску, до поросячьего визга, но до кондиций, вызывающих изумление, смешанное с отвращением.

— Трогай, шеф, — она с трудом отклеилась от «Волги» и двинулась большим зигзагом к дому, — катись, я тебе говорю, к едрене фене…

«Где только таскалась, сука?» Ведерников дождался, пока такси отчалит, и, выбравшись из «ситроена», направился за Лохматовской следом. «А шмон-то какой, неподмывашка хренова».

Действительно, в ночи струился ядреный запах перегара, облагороженного «Пуазоном», настоянный на женском поте, в подъезде к нему добавилась вонища от сдохшей в страшных корчах крысы, и, сморщившись, Андрей Петрович тихо сплюнул: «Ну и помойка, блин». Неслышно, как кот, он крался следом за Лохматовской, а та, отчаянным усилием взобравшись к себе на третий, наконец-таки сподобилась достать из сумочки ключ и начала искать замочную скважину: «Ну давай, входи, глубже, глубже».

Тугие ригеля подались с трудом, скрипнули петли, и только дверь открылась, как Ведерников зверем кинулся на свою неспетую песню.

Если что в нем и было от медведя, то в первую очередь не нижние конечности, а верхние — с мощными кистями, очень сильные, и он сноровисто сомкнул пальцы на податливой женской шее. Все было кончено за мгновение. Хрустнули сломанные позвонки, Зоечка обмякла, и Ведерников бережно опустил ее на пол — безжизненной накрашенной куклой с высунутым языком и стекающей по ноге струйкой мочи.

Секунду он стоял неподвижно, вслушиваясь в тишину спящего дома, затем прикрыл входную дверь и, криво усмехнувшись, зачем-то потянулся к сумочке покойной. «Ну, стерва грязная». О мертвых или хорошо, или никак, однако ж Андрей Петрович не мог сдержать свой праведный гнев. В девичьем ридикюле он обнаружил одинокую стобаксовую, початый блок презервативов и снятые по случаю жары черные чулки в крупную сетку — стандартный набор сдающей свои прелести напрокат бледи.

«Господи, ну что я за урод такой! — Он вдруг оскалился и с ненавистью посмотрел на покойницу: — Развели как лоха, держали за фраера ушастого, а под конец хотели еще и обуть на тридцатку. И все это из-за пятнадцатисантиметровой вонючей, покрытой слизью трубки».

Он почувствовал спокойную злость, как во время драки, и принялся стаскивать одежды с убитой. Не торопясь разделся сам и, с легкостью подхватив еще теплое тело на вытянутые руки, понес его в ванную. Затем вернулся, чтобы взять захваченный с собой двенадцатидюймовый «нож для выживания», пальцем проверил остроту лезвия и внезапно ощутил, как его распирает чувство уважения к собственной персоне: только что он замочил своими руками телку, а в нем даже не шевельнулось ничего, это ли не верх самообладания, апофеоз мужественности и решительности.