Юлиан Семенов - Аукцион

А каков его «Автопортрет» ?! Какая сила духа, какое моральное здоровье, доброта!

Враги примолкли, имя гремит не только в Париже, но и в России. Враги есть не что иное, как мелюзга, но ведь эк они смогли организовать его травлю, сколь последовательно и упорно рвали его тело своими грязными когтями, до чего изобретательно клеветали, как изощренно топтали любую его работу!

Он вернулся из клиники с ворохом рисунков и заготовок, пишет каждый день, и снова не отходит от мольберта по восемнадцать часов, а то и больше.

Порою мне кажется, что он словно бы чувствует нечто, поэтому торопится отдать нам все то, что ему предначертано...

Слава его создалась сама по себе, им одним, его трудом, никто из критиков не уделил ему сколько-нибудь сериозных статей. Вой шавок забыт, исследования творчества гения нету и в помине, поскольку не готовы мы еще к этому; он всех нас обогнал, на двадцать лет вперед живет, но имя его, тем не менее, известно повсюду. Вот ведь диво-то, а?! Воистину, Иваны, не помнящие родства. Человек, приносящий такую громадную п о л ь з у престижу России, ее национальная гордость, невероятно одинок. А может, критики просто не решаются писать об нем, понимая свою малость в сравнении с глыбою?

Но кто же, кто будет радеть о памяти народа?!

Салонная болтовня имени не делает. Труд, только труд во имя Родины, только испепеляющая честность, только талант, Богом данный...

Грустно и пусто, Иван Андреевич, а просвета не видать.

Ваш Василий Скорятин».

Розэн вышел из самолета, кутаясь в толстый шарф, купленный в «Березке» (где-то прохватило: последние дни были забиты совещаниями, накурят, откроют форточку, сквозняки; москвичи закаленные, а он почувствован озноб, испугался, что свалится, постоянно хотелось укутаться, самое страшное ощущение — холод).

В Цюрихе было солнечно, хотя с гор дул пронзительный ветер; пассажиров прилетело немного, после пасхи все отсиживаются дома; сезон деловой активности в эти недели несколько спадает; пограничник лениво глянул в его зеленый паспорт, пропустил; пошел за багажом — вез, как всегда, черный хлеб, баночную воблу, деревянные сувениры из магазина на улице Димитрова; прощаясь, сказал Степане, ну, что, если бы ему дали право производить русские сувениры и торговать ими по всему свету, бросил бы станки, стал мультимиллионером; ходите по золоту, не хотите нагнуться; чемодан подвезли через пять минут; взял к а т а л к у, пошел к выходу; сначала в отель, оттуда звонок русскому князю; интересно бы понять, каков его бизнес; возможна ли кооперация; завтра в банк, взнос в п р е д п р и я т и е десять тысяч «баков»; жаль, что об этом нельзя писать, — в Нью-Йорке схарчат в два счета, да и Панама в этом смысле не подарочек; конечно, город пахнет золотом, прекрасное место, откуда можно в е р т е т ь дела, но что касается поддержки русских, и думать нечего: кругом американские военные базы, совершеннейшие психи, в каждом видят шпиона; конечно, для рекламы это неплохо, меценатов чтят, но не сейчас, года через два, когда в банках Женевы и Цюриха будет столько денег, что не страшны словесные нападки; русские говорят, что на каждый роток не накинешь платок, верно, но в каждый раскрытый клювик можно положить пять тысяч долларов, и клювик закроется — ам, и нету!

— Мистер Розэн, — услышал он чей-то тихий незнакомый голос за спиной и сразу же ощутил в груди холод; Жаклин верно говорит, что у него абсолютное чувствование, совершенно животное.

Он обернулся; мужчина, который окликнул его, был одет в синее пальто тончайшей шерсти; лицо очень сильное, волевое; сила чувствовалась в том, как были посажены его глаза, круглые, птичьи, — очень глубоко; брови вразлет, густые, словно бы наведенные в салоне красоты; резкие продольные морщины по щекам; чуть оттопыренные боксерские уши (по точечкам на мочках было заметно, что ему периодически убирают волоски — квалифицированная работа, специалисты на вес золота, прейскурант невероятно высок), гладкий высокий лоб, красивая седина; последнее, что успел увидеть Розэн, были туфли из лайковой кожи — как правило, такие можно купить только в магазине в Ка Дэ Вэ в Западном Берлине или в лондонском «Сэлфриджес»; лет семь назад подобная обувь производилась в основном в Испании, — куда им девать коровьи кожи, корриды каждый день, быки отменные, с лучших трав; теперь такой обуви нет, гонят расхожую, демократизация общества, рынок точно реагирует на изменение в политической жизни страны.

— Я слушаю вас...

— Меня зовут Луиджи, мистер Розэн. У меня к вам поручение.

— Да, но я не знаю вас, мистер Луиджи. — Розэн говорил по-английски безукоризненно, но с невероятным акцентом; по образованию техник, страсть к точности, в русском-то говорится, как пишется, а в нынешнем родном пишут «бридге», а говори «бридж», «вар», а читай «вор», «хоуарз», а произноси «ауарз», ничего не попишешь, фонетика; потому-то, наверное, русские так недоверчивы по отношению к англосаксам, во всем ищут второй смысл.

— Я — Луиджи Роселли, владелец фирмы по торговле правами на журнальные и газетные статьи. С мафией не связан, — мужчина улыбнулся; зубы, как у Бельмондо (хотя далеко за пятьдесят), наверное, летал в Штаты, там вживляют новые, вырванные у юношей, погибших в автокатастрофах, — бешеные деньги, но гарантия абсолютная. — Я отвезу вас, — он кивнул на свой «мерседес», — по дороге поговорим...

— Да, но я не езжу с незнакомыми, — ответил Розэн, ища глазами полицию; увидел двух, успокоился. — Вы можете сказать мне то, что хотите, прямо здесь.

— Хорошо, я подъеду в ваш отель, — сказал Луиджи Роселли. — Право, я не намерен вас ни похищать, ни шантажировать. Меня просили поговорить с вами о том деле, которое касается не вас, но вашей семьи.

— Так говорите! — воскликнул Розэн, сложив на груди свои коротенькие маленькие руки.

— Вы не хотите, чтобы я знал, где вы остановитесь на эту ночь? Хорошо, пойдемте в кафе.

— Да, но у меня чемодан...

— Это, конечно, очень серьезное обстоятельство. — Роселлм смешливо дернул кончиком тонкого, хотя и перебитого в хряще носа. — Я занимался спортом, помогу докатить ваш чемодан до кафе; за воду и сэндвичи плачу я.

Когда они сели за столик, Роселли попросил наглого официанта, смотревшего поверх голов посетителей, принести два кофе, поинтересовался, не хочет ли Розэн двойной, тот ответил, что он несколько ошеломлен происходящим, кофе вообще не пьет, только чай; сердце; сказал, что ограничится стаканом воды: «Нет, нет, только самой обыкновенной, от минеральной у меня изжога», — и приготовился слушать, как-то при этом странно похлопывая себя по карманам.

— Хотите курить? — осведомился Роселли. — Пожалуйста, только мои без фильтра, я долго жил в Париже, привычка — вторая натура...