Леонид Бородин - Женщина в море

Сегодня первый дождь за все время моего пребывания у моря. Еще из окна в просветах аллей замечаю темную синь штормующего моря, и это мне обязательно нужно видеть, надо только решить проблему зонта, как-то не подумал обзавестись им ранее, сработал штамп представления о Причерноморье, как о царстве солнца, воды и зелени.

Есть еще нечто, поддерживающее меня в состоянии некоторого возбуждения. Я хочу, нет, я должен знать, чем закончилась процедура сдачи денег. Прокручиваю варианты выхода на знакомого мне оперативника, но все они искусственны и способны осложнить ситуацию. Конечно, я очень хочу надеяться, что Людмила сочтет должным поставить меня в известность о результатах нашей совместной авантюры, ведь, как оказалось, моя роль была совсем не второстепенной, и, наконец, должны же быть у нее угрызения совести, хотя именно этот момент ее сознания, если он присутствует, может воспрепятствовать ее контакту со мной. Ей же нужно будет каким-то образом оправдываться или извиняться. При всей благопристойности ее намерений относительно матери со мной она поступила по любым правилам непорядочно. Не может она этого не сознавать.

После, во время завтрака, на прогулке по санаторному парку, все время ловлю себя на том, что сочиняю для Людмилы речи - монологи оправдания и извинения. И чего там, я уже принял ее извинения, им нужно только прозвучать хотя бы в самом упрощенном варианте - и внутренне я готов к дальнейшему соучастию в судьбе коварного семейства. Оказывается, вчерашнее приключение вместо того, чтобы оттолкнуть меня от них, лишь повязало крепче прежнего. Всякий раз, как касаюсь рукой моей припухшей скулы, улыбаюсь, а смысл улыбки, если перевести ее на слова, мог бы звучать приблизительно так: ах ты, дрянь! надо же меня так облапошить! ну и сильна девка! И если бы кто-нибудь услышал эти фразы произнесенными, то не усомнился бы, что это не брань, а всего лишь почти дружеское, почти любовное ворчание, и что прощение, если оно было на повестке, состоялось намного раньше, чем эти фразы оказались произнесенными. И ни следа от обиды. Все видится скорее забавным, чем трагическим. Ну влип немного. Разве первый раз? Всего лишь нужно предполагать, что люди, с которыми сводит судьба, сложнее возможных представлений о них, к такой сложности нужно быть готовым, а не высчитывать ее по шаблонам собственного, непременно ограниченного опыта.

Короче говоря, я хочу увидеть Людмилу и узнать о результатах. Можно изменить фразу, и она зазвучит не менее правдиво. Я хочу узнать о результатах и увидеть Людмилу. Если они уже знают о бесполезности их попытки - мать не выпустят, - я уверен, у Людмилы возможно состояние отчаяния, депрессии, чего угодно, и я могу быть полезен. Можно будет даже продумать мое посещение следователя, я же и сейчас имею право интересоваться судьбой спасенной мной женщины. Следователь может сказать мне больше, чем им, о чем-то я могу догадаться, все же мой опыт в общении со следователями чего-нибудь стоит.

Я должен их увидеть. Я обязан их увидеть. Мне нужно их искать. Теперь приходит легкость и ясность суждений, уже непосредственно связанных с действиями.

Зонт, громадный и старомодный, обнаруживается у Андрюхи, он вручает его мне с удовольствием, это, оказывается, теща подложила ему свою реликвию времен нэпа. Для пробы я распускаю его, возношу над головой, и мои друзья гогочут и советуют сворачивать зонт всякий раз, как встретится милиционер, потому что меня могут запросто принять за американского парашютиста.

Зонт великолепен. Длинная ручка позволяет держать его высоко и не сталкиваться с другими зонтами. К тому же он так объемен, что ни одна капля не попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами ветра неустойчивого направления. Наверное, я комичен, на меня смотрят с изумлением и провожают взглядами, но все они, смотрящие и провожающие, мокры под своими изящными зонтиками, я же как под дланью Господней. На углу парень-грузин тщетно пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую девчушку. "Дорогой, - кричит он мне, - махнемся, а? Полтинник в придачу!" "Подарок от тещи!" - кричу ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.

Я спешу на Овражью улицу. Больше мне и некуда спешить. Конечно, я помню слова Людмилы о том, что дом опечатали, но часто опечатываются некоторые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные для предстоящей конфискации, и оставляют помещение для проживания. Едва ли Людмила живет там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора, спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья, конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать, что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.

Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не решаюсь и направляюсь вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем плохо о моих новых знакомых.

Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется, кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость, не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно, например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.