Фридрих Незнанский - Убить ворона

В больнице поместили в боксы для людей с инфекционными заражениями. Естественно, он тогда не знал, что это за помещение. Изредка лишь заходили злющие медсестры, которые все время орали на них и ругались, обзывая почему-то падлами, засранцами и мелкими подонками.

За окном сменяли друг друга цвета сезонов. Тогда он еще не знал, чем отличается зима от лета, а осень от весны. Он просто видел, как за окном падает снег, как потом зеленели деревья, потом снова был снег. Прошло очень много дней. Их перевели в помещение, большее размерами.

Как– то раз в комнату вошла тетка в очках и стала тыкать в книгу, спрашивая:

– Эту букву знаете?

– Нет.

– А эту букву знаете?

– Нет.

– Не врать!

Через несколько дней к ним вошла та самая орущая тетка, которая называла их падлами, с какой-то другой теткой и дядькой. Сказала «одеваться». Они, радуясь хоть какому-то разнообразию жизни, рванули к вещам, но тотчас тетка, которая не забывала заметить в них мелких засранцев, заорала на Витька, что, мол, каков, ядрена мать, лезет одеваться, когда одеваться сказано не ему.

А потом и Чирка посадили в машину. Поскольку в машине «скорой помощи», как и в других автомобилях Красного Креста, все окна затонированы, он, естественно, не мог разглядеть, где и куда едет. Когда приехали, его сдали в какую-то группу с детишками. Все дети тут же округлили глаза, пооткрывали рты и позабывали про игрушки.

Он стоял перед ними один – маленький, растерявшийся, залитый дневным светом трещащих ламп.

Одна девочка-уродина стала заигрывать, то и дело прячась от него то за шкаф, то за остолбеневших детишек, выискивая своими некрасивыми глазами Витьковы и снова прячась за какой-нибудь предмет. Он подумал, наверное, это ей интересно – прятать свое уродство.

– Как тебя зовут? – спросила она у Витька.

– Витек, – ответил тот насупленно.

Она взяла с пола игрушечную лопатку и стукнула его по лицу:

– Вот тебе, Витек.

Чирков убежал и заплакал. Он плакал и звал на помощь, но никто не пришел…

Лязгнул дверной замок. Чирков встрепенулся и резко сел на нарах. Вошел тюремный контролер в сопровождении конвоиров.

– Чирков! На допрос, – сухо скомандовал он.

Чирков медленно встал. Лампа дневного света, казалось, еще яростнее ввинтилась в уши своим навязчивым, сухим гулом. Точь-в-точь как тогда, в детском доме.

Турецкий был разбужен звонком. Некоторое время он лежал, с трудом осознавая реальность. В другой бы раз он вскочил немедленно, повинуясь многолетней привычке. Скорость реакции, вечная собранность – не расслабляться ни при каких обстоятельствах. Но сегодня он уже наконец ощущал себя в отпуске и даже стал привыкать жить без служебных звонков. Сейчас Турецкий лежал, мучительно не желая подходить к телефону. Было даже что-то детское в его нежелании, какая-то обида на телефон.

После четвертого сигнала Александр резко поднялся и взял трубку.

– Турецкий, – сообщил он в трубку, позабыв спросонья, что он дома и может, как простой обыватель, говорить банальное «алло».

– Здравствуй, Турецкий, – услышал он звучный голос друга, – это Меркулов.

– Привет, – сказал Александр, борясь со сном.

– Как дела?

– Какие могут быть дела ни свет ни заря у человека в отпуске?

– Какая ж заря? Ты на часы погляди – полдвенадцатого. Или у тебя, как французы говорят, «жирное утро»?

Турецкий, щурясь, взглянул на часы.

– У меня «жирный месяц», – огрызнулся он.

– Слушай, – продолжал Меркулов ласково, – давно не виделись. Может, позавтракаем вместе?

В голосе старого товарища звучала такая ироническая нежность, что Александр понял: дело не в завтраке и не в том, что Меркулов соскучился. Надо заметить – как это ни странно, при всей доверительности их отношений, – Турецкий виделся с Меркуловым не так уж часто, в основном по поводу совместной работы. Самое нелепое предложение заспанному человеку сейчас бросить все, главным образом еще не остывшую постель, и мчаться в кафешку, чтобы за чайком калякать о том о сем, – было в этом что-то глумливое над всей природой отношений Турецкого и Меркулова.

– Ну, что случилось? – хмуро спросил Александр.

– Ты знаешь, полно новостей. Посидим, посплетничаем часок – у меня как раз свободное время. Через полчаса в «Савое», – закончил неожиданно он.

– Небритый в «Савой» я не поеду.

– В «Савое» через тридцать две минуты. О'кей?

– О'кей… – грустно сказал Турецкий.

Через тридцать пять минут он входил в вестибюль ресторана «Савой». Когда-то фешенебельный, теперь «Савой» выглядел старомодным ресторанчиком, в котором вполне можно было укромно поговорить, особенно в дневные часы. Турецкий, изящно и со вкусом одетый, в тонком аромате одеколона, был препровожден к столику Меркулова. Тот сидел, размешивая ложечкой кофе.

– Ну что, пробки на дороге? – спросил он, глядя на часы.

– Да, на Садовом.

– Я и сам задержался.

Пунктуальность была сильной чертой характера обоих, и они не имели обыкновения подзадоривать друг друга мелочными опозданиями.

– Я не знал, что тебе заказать – кофеечку или что посерьезнее. Ты по-прежнему с утра не завтракаешь?

– Нет. Я и до кофе не охотник. А хотя ладно.

Турецкий заказал кофе и выжидательно умолк. Меркулов продолжал размешивать сахар в кофе, уже совершенно машинально.

– Слушай, – сказал он наконец, – ты авиацией увлекаешься?

– Ну, в прошлом, – отвечал Александр. – Раньше, бывало, модели самолетов клеил. Но это было лет тридцать назад, сейчас я уже квалификацию потерял.

– Ага, самолеты… Я тоже клеил.

– Тогда все клеили.

– Я их, помню, берёг-берёг, а когда постарше стал – надоели они мне все, как редька. Стоят, пылятся… А потом кошка один уронила, так он упал – в мелкие дребезги. Я было поначалу кошку оттаскал, а потом сам увлекся – кидаешь его из окна и смотришь, как он там. Так и перекокал всю коллекцию.

– А я свою на индейцев выменял. Помнишь, гэдээровские были?

– Помню. Читал про «Антей»? – неожиданно перешел Меркулов к делу.

«Да, – подумал Турецкий, – достал меня-таки этот самолет».

– Читал. Это уж, кажется, не первый случай?

– Не первый. Что-то здорово наши самолеты биться стали последнее время.

– Да сейчас все обветшало.

– Ну брось, какое-то у тебя рассуждение… старческое.

Меркулов лукаво поглядел на Турецкого:

– В Сибирь не хочешь слетать? Холода не боишься?

Турецкий нахмурился. Не зря он утром не хотел поднимать трубку. Сразу сердце нехорошо екнуло. Но при чем тут он? Какое отношение он имеет к упавшему «Антею»?

– Подожди, но разве дело не в военной прокуратуре?

– В военной.

– Так при чем здесь я?

– А вот и хорошо, что ты здесь как бы ни при чем. Ты туда едешь, – Меркулов говорил «едешь», как будто дело было уже решенное, – потому что погибли гражданские, то есть дело-то не только военное. Погиб самолет, погиб экипаж. И под четыре сотни людей просто – хоккеисты и болельщики. Так что и нам интересно – спроста ли это?