Андерс Рослунд - Именинница

— У тебя наверняка есть обходные пути.

Взгляд Гренса упал на огромный, гладкий камень. Так захотелось присесть на него, подставить солнцу лицо и на минуту забыть их всех, и живых, и убитых.

— Да, у меня есть обходные пути.

Гренс опустился на камень, поверхность которого и в самом деле оказалась на удивление гладкой. Как будто природа специально отполировала ее, чтобы людям было удобно сидеть.

Теперь оставалось сделать еще один звонок. Потому что за десятилетия работы в полиции Гренс действительно обзавелся неофициальными контактами не только в налоговой службе, но и в крупных телефонных компаниях.

— Мне нужна вся информация, какая только у тебя есть. Скинь номер на мой мобильник.

— Не сомневаюсь, что ты справишься, Гренс. Поэтому я и взялся за это… Лови.

Комиссар услышал звук, сигнализирующий поступление сообщения, одновременно с тем, как Хоффман, распрощавшись, дал отбой. Посидев на камне еще немного, Гренс набрал сотрудника телефонной компании и после недолгого торга запустил операцию по расшифровке номера, который должен был дать как Хоффману, так и ему самому новое направление поиска.

Они проехали еще пару миль, прежде чем разговорчивый Лукас не выдержал в очередной раз.

— Комиссар?

На этот раз молодой стажер не ограничился тем, что устроился на соседнем сиденье. Он повернулся к Гренсу, даже передвинулся, так, что сидел почти что между сиденьями, и уставился на инспектора.

— Да?

— Я тут подумал одну вещь.

— Неужели?

— Вы горите.

— Что?

Лицо Лукаса приблизилось почти вплотную.

— Мы уже разговаривали об этом на пути сюда, ну… о вашем возрасте и моем отце. В общем… раньше я и подумать не мог, что полицейский после стольких лет службы может так отдаваться своему делу. Вы буквально горите на работе, смотреть приятно. Я тоже так хотел бы… Но знаете… кое-что меня беспокоит. Вы понимаете, что сейчас, пока мы с вами здесь сидим и разговариваем… она может быть уже мертва? Вы готовы к этому, комиссар?

Гренс так и не ответил на этот вопрос, — не хотел да и не имел на это силы.

В глубине души он как никто другой понимал опасения молодого человека. Беспокойство приемной семьи было вполне оправданно и вошло в резонанс с его собственным. Прощальная реплика Гренса о том, что все будет хорошо, была не более чем неуклюжей попыткой хоть как-то утешить Ульсонов. Потому что чем больше комиссар углублялся в поиски девушки по имени Ханна Ульсон, тем больше прояснялась в его голове мысль о том, что Ханна Ульсон мертва.

Давно я не чувствовала ничего подобного.

Или даже никогда раньше, я почти уверена.

Даже в груди все стихло, — именно в той точке, где обычно пробуждается тревога. Это черное и твердое, что клевало и разрывало меня изнутри, — его больше нет.

Не представляю себе, куда двигаться дальше, после того как мы сейчас приземлимся. Хотя что за беда. Я вижу горы, окружающие аэропорт в Тиране, и такую теплую солнечную дымку, и облака. Пальмы выстроились в ряд — я спокойна, пока они меня защищают.

Тумас и Анетта сделали все, что могли. Они оберегали меня, совсем как эти горы, но так и не проникли в мое сердце — в то самое место, где есть только я и ничего другого. Меня мучит совесть. Наверное, я должна как-то дать о себе знать, если нет другого способа ее успо- коить.

Исчезнуть — там, куда я стремилась всю жизнь.

Я не понимаю языка, на котором здесь говорят, только отдельные слова, но это тоже не имеет никакого значения. Так говорили мои папа и мама, и Элиот, и Юлия. Речь убыстряется, как горный поток, и для меня она как музыка.

Салон такси прокурен, тканевая обивка пассажирского сиденья в нескольких местах прожжена сигаретами. Сначала я села в автобус рядом с коренастой пожилой женщиной, но так и не дождалась отправления. Я спросила шофера, который не говорил по-английски, тем не менее в конце концов меня понял. И он знаками, которые вычерчивал на салфетке, объяснил мне, что автобус отправляется по мере заполнения и ждать этого можно довольно долго.

Оставалось такси, хотя это и стоило намного дороже. Я откладывала, по мере возможности, когда работала в кафе на Мёленвонгсторгет в Мальмё. Там была маленькая зарплата, но хорошие чаевые, и я смогла бы кое-как здесь продержаться два или три месяца на свои сбережения.

В Албании не так много крупных железнодорожных станций. В самой Тиране и в городе к северу от нее под названием Шкодер. Десять шведских миль за три с половиной часа.

Зато дешево, всего пара сотен леков, и довольно комфортно по сравнению с тем, что я слышала о местных поездах. Тесновато, конечно, но какая, в конце концов, разница? Я еду домой, именно так это и ощущалось.

Ландшафт за окном — как на старой кинопленке.

С той только разницей, что совсем скоро я стану его частью, потому что он — реальность.

Поезд идет так медленно, что по дороге я успеваю посидеть в нескольких кафе на маленьких станциях, даже совершить небольшую прогулку в горы и пройтись по любовно возделанным полям. На платформах крестьяне продают огурцы, свеклу и гранаты, и я могу разглядеть, что лежит в их ящиках и корзинах и цифры на вырезанных из картона ценниках.

Мы только что отъехали от первой маленькой станции, где не было ничего, кроме вывески с названием поселка и деревянной скамейки под высокой пинией, и девушка напротив вот уже в который раз спросила, как меня зовут. Она явно хочет поупражняться в английском. Странно, что я вообще поняла ее, с таким произношением и словарным запасом. Сначала я ответила ей, что и всегда в таких случаях, — Ханна Ульсон. Но, когда она не расслышала, во второй раз назвала другое имя. Зана Лилай — я впервые произнесла его вслух. Так странно осознавать, что это я.

Уже не помню, когда в моей голове впервые появились эти картины. Или они всегда были там?

Первое время — разрозненные фрагменты, кусочки пазла, который сложился, когда я была совсем маленькой, вскоре после того, как у меня появились новый дом и новая семья. Остальные фрагменты проявлялись время от времени, нередко в такие минуты, когда я совсем не была к этому готова. Картинки множились, дополнялись. Обретали краски, даже звуки и запахи. И я начала их понимать.

Девушка напротив продолжает задавать вопросы. Она хочет общаться, но я не хочу.

Потому что все равно ничего не получится. Сейчас, когда за окном проплывают албанские ландшафты, — так непохожие на леса вокруг Сёдерчёпинга, — фрагменты в голове достигают невыносимой яркости. Как будто рвутся наружу. А может, наоборот, я сама скоро в них ворвусь, стану их частью? Так или иначе, теперь я отчетливо все помню.

Голоса и запахи вполне соответствуют тому, что я вижу, хотя это и происходит совсем в другом месте. В квартире — да, именно так… Папа задувает свечи на моем торте — пять штук, красно-синих. Потом вдруг берет меня за руку, резким, решительным движением. Он торопится, как будто знает, что должно произойти. Прячет меня в прихожей, в маленьком шкафчике, который висит высоко на стене. В общем, это обычный гардероб, с полотенцами, наволочками и тому подобными вещами, и папа успевает закрыть его, прежде чем они врываются в дверь.