Хорхе Молист - Наследие последнего тамплиера. Кольцо

Ориоль, покинувший меня почти на всю ночь, подошел ко мне.

— Огонь символизирует очищение, обновление, сжигает прошлое, чтобы можно было начать новое. Пламя освобождает от всяческого дерьма, — со смехом объяснил он. — А прыгая с кем-то в ночь на Святого Иоанна, ты миришься с ним, забываешь все плохое, делаешь попытку укрепить дружбу. Или любовь. Заметь также, что люди бросают в огонь разные предметы. Эти предметы символизируют то, от чего ты хочешь освободиться, нечто лишнее.

— Прыгнешь со мной? — спросила я.

— Не совсем уверен, — подмигнул он мне. — Все, что прощают, все, о чем просят, делая прыжки в ночь на Святого Иоанна, ведьмы записывают в большую книгу. Это становится обязательством на всю жизнь.

— Боишься чем-то связать себя со мной? Или есть нечто такое, что я должна тебе простить?

— Об этом нельзя говорить заранее. Если скажешь, не сбудется.

Я искала свои туфли и думала: раз люди выходят из этого огня свободными и счастливыми, значит, стоит рискнуть. Мы взялись за руки и пошли к сосняку, где формировалась очередь из пар. Лишь несколько барабанов продолжали стучать, теперь в более низкой тональности и словно затухая. Я сделала глубокий вдох и, сжимая теплую руку Ориоля, почувствовала, что переживаю необыкновенный, уникальный момент. Захмелев от удачи, я заметила, как сильно бьется мое сердце. Все щедро питало мои ощущения — запах дыма и жженой смолы, чистое ночное небо, полное звезд, музыка. Я вспоминаю тот прыжок почти с таким же волнением, как первый поцелуй. Руки у Ориоля большие, и он держал мою, нежно, но твердо сжимая ее.

Мы пролетели над языками пламени. Я приземлилась немного позади Ориоля, на угли, но не задержалась на них и половины секунды, потому что разбежалась перед прыжком и благодаря тому, что он дернул меня вперед.

Мне хотелось спросить Ориоля, что он загадал, и поцеловать его так, как это делали после прыжка другие. Но Ориоль уже отвернулся и заговорил с кем-то.

Прыжки через костер еще продолжались, когда одна девушка подошла к огню и бросила в него пачку бумаг; потом какой-то парень кинул что-то похожее на деревянный ящик. Потом одалиска, которая начинала танец, сняла нижнюю сорочку и бросила ее в пламя, оголив полные груди. Не знаю, было ли это традицией сообщества или экспромтом, но ее пример оказался заразительным. Еще несколько женщин сняли с себя одежды, закрывавшие их тела от пояса и выше, хотя и с менее эффектным результатом.

Некоторые парни тоже сожгли свои нижние рубашки, и я заметила, что Ориоль сделал то же самое с какими-то бумагами. Это меня очень заинтересовало.

Когда горение того, что считалось излишним, прекратилось, барабаны снова ускорили ритм, и все, кто считал себя музыкантом, объединили усилия. Пытаясь попасть в ритм, они учинили невероятный грохот. Танец оживился, и девушка, отличившаяся в первой части, снова пустилась в пляс, потрясая на этот раз грудями. У нее была татуировка, покрывавшая одно плечо и часть спины. Ориоль, сидевший на песке, в отдалении от бурного веселья, созерцал языки пламени и силуэты танцовщиц на светлом фоне. Я села на песок рядом с ним.

— Что это ты сжег?

Он удивленно взглянул на меня, словно совсем забыл о моем и о собственном присутствии там. Его глаза, в которых отражалось пламя костра, увлажнились.

— Я не могу сказать, — ответил Ориоль с застенчивой улыбкой.

— Можешь! — Я взяла его большую руку в свои. — До прыжка было нельзя, а теперь можно. Разделенная боль — это половина боли. Помнишь, как мы, еще детьми, рассказывали друг другу все?

— Это было письмо, — признался он, помолчав.

— Какое письмо? — спросила я, подозревая, что услышу в ответ.

— Письмо отца, касающееся наследства.

— Но как же ты мог сжечь его? — встревожилась я. — Последнее письмо отца! Ты пожалеешь об этом.

— Уже сожалею.

— Но почему?

— Потому что хотел забыть. Или по крайней мере не вспоминать о нем так часто и с такой болью. Он сделал трагичным мое детство. Мне жаль, что он покинул меня.

Передо мной возник образ тех времен, когда мы были маленькими, а его отец приезжал в деревню. Ориоль бежал, чтобы поцеловать отца, потом хватал его за руку и тянул за собой как свою собственность, водил с одного места на другое. И смотрел снизу вверх с радостной улыбкой, словно говоря: «Это мой папа». Он восхищался им.

— У него на то были свои причины, — утешала я Ориоля. — Ты же знал, что он никого так не любил, как тебя. Энрик не хотел оставить тебя.

Ориоль ничего не ответил и сунул в рот сигаретку с марихуаной. Я тихо сидела рядом с ним, пока он вдыхал наркотик.

— Знаешь? — спросила я некоторое время спустя. Он молчал. — Помнишь о письмах? — продолжала я.

— О каких письмах? — Ориоль не понимал, о чем идет речь.

— О наших письмах! — Я начинала раздражаться. «Что это значит, какие письма? Какие письма в целом мире имеют большее значение, чем эти?» — О тех, что я писала тебе и которые ты писал мне!

— Ну?

— Теперь я знаю, почему мы не получали их.

Он снова замолчал. А я рассказала ему о любви моей матери к его отцу и о том, что мать боялась вспоминать то время. Опасалась, как бы то, что произошло с ней, не повторилось со мной. Поэтому она не хотела нашей взаимной любви и перехватывала почту, вследствие чего мы так и не получали писем. О том, что Мария дель Map считала и его гомосексуалистом, я говорить не стала.

— Жаль, — сказал наконец Ориоль. — Я вкладывал много чувств в письма к тебе, особенно когда умер отец. Это я помню хорошо. Я чувствовал себя очень одиноким и настойчиво писал тебе отчаянные письма, несмотря на то что не получал ответов. Я убеждал себя в том, что по крайней мере ты читаешь их, а мне было необходимо общение с тобой. Мне так хотелось поговорить с тобой! Но у меня даже телефона твоего не было!

Я подвинулась еще ближе к нему и сказала:

— Может быть, то, что мы писали и что оказалось утраченным, нам удалось бы повторить еще раз…

В это время танцовщица с великолепным торсом, теперь блестевшим от пота, подошла к нам и села рядом с Ориолем по другую сторону, взяла у него сигаретку, от которой остался лишь маленький окурок, и начала шептать ему что-то. Казалось, она жует ему ухо. Танцовщица улыбалась Ориолю, и он время от времени отвечал ей. Наконец она встала и взяла Ориоля за руку. Я вздрогнула. Эта чертовка хотела, чтобы он пошел с ней в лес. Они толкались, шутили, и наконец она его увела.

Представьте мое огорчение! Только что меня приводила в отчаяние мысль, что он гомосексуалист. Теперь мною овладевало то же чувство оттого, что Ориоль ушел с девицей. Мне нужно бы радоваться, что он не «голубой». Нет, это не должно касаться меня. Я помолвлена и, как только вернусь в Соединенные Штаты, выйду замуж за Майка, превосходного человека, которому все присутствующие здесь и в подметки не годятся.