Джон Харт - Путь искупления

Элин остановилась на вершине первого холма – ее дом далеко внизу казался игрушечным макетом, брошенным среди пластиковых деревьев. Впереди тропа винтом закручивалась все выше, а потом на три мили выравнивалась, загибаясь вместе с линией кряжа к западу, земля круто спадала вниз с обеих сторон. Когда взгляду открылась церковь, спартанская и величественная красота старого здания, как всегда, заворожила ее: гранитные ступеньки, завалившийся набок и перекрученный чугунный крест…

Слегка поскользнувшись там, где тропа ныряла в седловину с забытой церковью, Элин сразу почувствовала разницу, хотя и не могла понять, в чем дело. Собаки вели себя возбужденно, низко опустив головы, словно выслеживая какой-то невидимый запах, глухо подвывая и рыча. Они почти обежали церковь, а затем вприпрыжку вернулись, опустив фыркающие носы к основанию широкого крыльца, путаясь друг у друга под ногами и вздыбив шерсть на загривках.

Элин свистнула псам, но они не обратили на нее внимания. Самый большой из них, желтый лабрадор, которому она дала кличку Том, взлетел к самой двери, стуча когтями по ступенькам.

– Э, что за дела, парень?

Трава шуршала у нее под ногами, и возле входа Элин заметила свежие следы автомобильных шин. Двери были из толстых дубовых досок, черные чугунные ручки на них – толщиной с ее собственную руку. Насколько она помнила, ручки всегда были скреплены между собой цепью, но сегодня цепь была перекушена, а правая створка двери оставалась слегка приоткрытой.

Внезапно испугавшись, Элин подняла настороженный взгляд на склон. Надо было срочно уходить – она это чувствовала, – но Том застыл у дверей, жалобно поскуливая.

– Спокойно, парень…

Ухватив пса за ошейник, она шагнула в дверь. За порогом стоял полумрак, тьму прорезали лишь лучи света, пробивавшегося в щели между досками заколоченных окон. Сводчатый потолок практически полностью скрывался в тени, но алтарь сразу привлек ее внимание. С обеих сторон от него с окон были сорваны закрывающие их доски, так что свет без помех лился на него, заставляя сиять и переливаться, будто какую-то драгоценность. Элин увидела что-то бело-красно-черное – первым делом в голове почему-то промелькнуло слово «Белоснежка». Такое, по крайней мере, возникло чувство: неподвижность, граничащая с благоговением, волосы, бледная кожа и ногти, запятнанные красным. Понадобилось пять шагов, чтобы осознать, на что она смотрит, и когда это произошло, Элин застыла так, словно все ее тело превратилось в кусок льда.

– О господи! – Она ощутила, что весь мир тоже застыл. – О боже милосердный!

Бекетт прихлебывал кофе в задней кабинке своей любимой закусочной. Крайне популярная у местных точка – все кабинки заняты бизнесменами, механиками и мамашами с малолетними детишками. Тарелка с недоеденной яичницей с беконом отодвинута в сторону. Он совершенно не выспался, впервые больше чем за двадцать лет захотелось закурить. А все из-за Лиз. Беспокойство. Стресс. Она любит проводить четкую границу между личной жизнью и профессиональной. Ладно, пусть так. Она не похожа на других напарников, которые у него были, не желает трепаться про противоположный пол или спорт, или обсуждать всякие тонкости вроде того, в чем разница между просто хорошим сексом и реально охренительным сексом. Постоянно молчок насчет собственного прошлого и собственных страхов, постоянно врет насчет того, сколько спала и сколько выпила, и почему, для начала, вообще подалась в копы. Да и начхать. Это даже круто. Всегда есть смысл держать окружающих в рамках – «охранять свое личное пространство», блин, – и это было совершенно нормально, пока мелкое безобидное вранье не стало оборачиваться чем-то куда более серьезным, жутковатым и, блин, реально пугающим.

Короче, Лиз вконец изовралась.

И Ченнинг Шоур тоже изовралась.

А чтобы он эту проблему окончательно прочувствовал, добрые люди шепнули ему, что Гамильтон и Марш так и не уехали из города. Они уже побывали в том заброшенном доме и дважды пытались встретиться с Ченнинг Шоур. Собрали и подкололи в папочку все до единой жалобы, когда-либо поданные на Лиз, а прямо в данный момент опрашивали вдову Титуса Монро. Что они рассчитывали нарыть, было за пределами его понимания, но уже сам факт подобной беседы говорил красноречивей всяких слов.

Им нужна Лиз. А значит, со временем они подберутся и к нему – попытаются подловить на чем-нибудь и склонить на свою сторону. В конце концов, он знал Лиз с тех самых пор, как она была салагой. Они уже четвертый год в напарниках. Хотя до недавних пор все было бы просто. Эти следаки из штата где сели бы на него, там и слезли. Лиз всегда была настоящим крепким профессионалом. Психологически устойчивым. Умным. Надежным.

«До этого жуткого месилова в подвале…»

Эта мысль намертво застряла у него в голове, пока он пытался разобраться, о чем Лиз думала, когда заявила копам из штата, которые явились ее поджарить, что убитые ею люди – никакие не люди, а животные. Это было не просто опасно. Это было самоубийство, натуральное сумасшествие, и отсутствие простых объяснений вызывало у него тревогу. Лиз – особый подвид копа. Она – не счетовод вроде Дайера, и не раздолбай-костолом вроде половины мудаков, с которыми ему приходилось иметь дело. Она стала копом не ради острых ощущений, и не из-за власти, и не потому, что, вроде него самого, не годилась для чего-то получше. Бекетт мог заглянуть к ней в душу, когда, как ей казалось, никто туда не смотрит, и то, что он там видел, временами было до боли прекрасно. Мысль, конечно, совершенно смехотворная, но если б ему выпал шанс задать всего один вопрос и получить конкретный ответ, то это было бы: почему она вообще стала копом. Целеустремленная, башковитая баба, которая могла бы стать абсолютно кем угодно. И все же при всех этих своих качествах наплевала на допрос, в чем не было абсолютно никакого смысла…

А потом, имелся еще и Эдриен Уолл.

Бекетт опять припомнил Лиз в бытность ее салагой – как она вилась вокруг Эдриена, восхищалась им, ловила каждое его слово, словно тот обладал какой-то особенной прозорливостью, которой недоставало любому другому копу. Эта ее преданная увлеченность производила беспокоящий эффект – не только по причине своей очевидности для окружающих, но и потому, что половина копов в отделе надеялись, что когда-нибудь она и на них посмотрит тем же взглядом. Осуждение Эдриена вроде бы должно было положить конец этому наивному слепому увлечению. А если и не это, так тринадцать лет тюремного заключения. Он ведь теперь обычный зэк и сломлен тысячью различных способов. И все же Бекетт видел тогда Лиз у бара – как она скользнула в машину к Эдриену, как у нее перехватило дыхание, как она не сводила глаз с губ Эдриена, когда он заговорил… Она все еще испытывала чувства к нему, все еще верила.