Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

– Нашли твоего отца, – произнес он, тяжело дыша после подъема.

Он прищурился, как бы в знак сочувствия.

Дверь хлопнула снова, вошла Анна; он приобнял ее, и они стали буравить меня взглядами, как и за ужином.

– Ох, – сказала я, – где?

– Какие-то американцы нашли его в озере. Они рыбачили, зацепили его случайно; узнать его было нельзя, но там один старик по имени Поль как-то там говорит, что знает тебя, он опознал одежду. Они решили, он упал с утеса или что-то такое, у него проломлен череп.

Задрипанный волшебник из универмага достает моего отца из ниоткуда, словно чучело кролика из шляпы.

– Где? – спросила я.

– Это ужасно, – сказала Анна. – Мне так жаль.

– Они не знают, где это случилось, – ответил Дэвид. – Его, наверно, отнесло течением; у него на шее была камера, здоровая такая. Они думают, ее вес удерживал его под водой, иначе его нашли бы раньше.

В его глазах промелькнуло злорадство.

Это было умно с его стороны – догадаться насчет пропавшей камеры, поскольку я ничего им не говорила. Должно быть, он быстро соображал, раз смог придумать все это на ходу: я знала, что он лжет, он делал это, желая поквитаться со мной.

– Они у тебя спрашивали лицензию на рыбную ловлю? – спросила я.

– Нет, – ответил он, изображая удивление. – Хочешь поговорить с ними?

Это был риск, он должен был все хорошенько просчитать, я бы разоблачила его вранье. Может, он этого и добивался, может, задумал устроить такой розыгрыш. Я решила притвориться, будто верю ему, и посмотреть, как он покажет себя.

– Нет, – отказалась я. – Скажи им, я слишком расстроена. Поговорю завтра с Полем, когда мы вернемся в деревню, насчет распоряжений. – Так это называлось, распоряжения. – Он бы хотел, чтобы его похоронили здесь.

Убедительные детали; если Дэвид умел выдумывать, то я тоже – прочла достаточно детективных историй. Следователи, эксцентричные затворники, выращивающие орхидеи, проницательные пожилые леди с синими волосами, девушки с выкидными ножичками и фонариками – у них все сходилось. «Но не в реальной жизни, – хотелось мне сказать им, – вы перехитрили сами себя».

Они с Анной переглянулись: они решили сделать мне больно.

– Ладно, – кивнул он.

Анна начала:

– Не лучше ли тебе… – и не договорила.

Они спустились обратно по лестнице, разочарованные, – их ловушка не сработала.

Я вошла в другую комнату и достала из-под матраса альбомы. Было еще достаточно светло, но я, закрыв глаза, ощупала обложки кончиками пальцев. Один альбом был тяжелее и теплее; я подняла его и бросила на кровать, чтобы он раскрылся. Там меня ждал мамин подарок, я могла посмотреть.

В альбоме были мои первые люди, с волосами, торчащими из головы как лучи или трава, и солнца с лицами, но сам подарок был на вырванной странице, с надорванным краем, с фигурками, нарисованными мелками. Слева была женщина с круглым, как луна, животом: внутри нее сидел младенец, глядя наружу. Напротив нее был мужчина с рогами, как у коровы, и колючим хвостом.

Это был мой рисунок, я его нарисовала. Младенец изображал меня до рождения, а мужчина был Богом, я его нарисовала, когда брат узнал зимой о Дьяволе и Боге: если Дьяволу полагались хвост и рога, Богу они тоже были нужны – они давали силу.

Такой смысл я вложила в рисунки тогда, но теперь их первоначальный смысл был утрачен, как и смысл наскальной живописи. Это были мои проводники, она сберегла их для меня, пиктограммы, я должна была понять их новый смысл с помощью обретенной силы. Боги, их подобие: увидеть их в истинном облике означает смерть. Пока ты человек; но после преображения к ним можно подступиться. Сперва мне нужно погрузиться в другой язык.

Вибрация катера, удаляющегося. Я вложила страницу обратно в альбом и убрала его под матрас. Топот остальных по холму, я осталась в комнате.

Они зажгли лампу. Дэвид возился, что-то бормоча, а затем тасовал карты, собираясь играть в солитер; затем прозвучал голос Анны, она хотела достать другую колоду. Они играли вдвоем, выкладывая карты хлестко, как шулера, выигрывая и проигрывая без лишних эмоций. Джо сидел на скамейке в углу, я слышала, как его спина ерзает по стене.

Для него истина еще была возможна, та, что защитит его в отсутствие слов; но остальные обращаются в металл, их кожа уже покрылась цинком, головы сплавились в медные набалдашники, а внутри зреют замысловатые детали и проводка. По столу шлепают карты.

Я раскрываю кулак, расслабляю, он снова становится ладонью с сетью линий: линия жизни – прошлое, настоящее и будущее – разрыв в ней сходится, когда я сжимаю пальцы. Когда линия сердца сходится с линией головы, как нам сказала Анна, ты либо преступник, либо идиот, либо святой. Все зависит от того, как действовать.

Их бормотание. Они не могут обсуждать меня – знают, я слышу. Они избегают меня, находят меня неадекватной, думают, я должна быть наполнена смертью, должна быть в трауре. Но ничто не умерло, все живо, все затаилось в ожидании, готовое ожить.

Закат был красным, чистого тюльпанного цвета, бледнеющего до волокон плоти, плевы. Теперь остались одни прожилки, пурпурные и лиловые, небо сквозь окно, расчерченное рамами и кружевом ветвей за ними, многослойной листвой. Я в постели, под одеялом, одежда сброшена в кучу на полу, скоро он придет, они не могут тянуть вечно.

Приглушенные голоса, собирают карты, чистят зубы, сплевывают. Дуют на лампу, пламя трепещет и затухает, по потолку скользят лучи фонариков. Он открывает дверь и стоит в нерешительности, заслоняя рукой свет фонарика; после того, что было утром и днем, он не знает, как обращаться со мной. Я притворяюсь спящей, и он на ощупь входит в комнату, тихий, как мох, и расстегивает свою человечью кожу.

Он думает, я охвачена болью, он хочет избежать ее и ложится подальше от меня; но я глажу его, провожу рукой по его телу, он ошарашен, что я не сплю. Вскоре он ко мне поворачивается, скованно, руки ощупывают меня повсюду, и я чую на нем Анну, лосьон для загара и розовую мазь для лица, и дым, но это неважно; важен другой запах, запахи, простыни, шерсть и мыло, шкуры в химической обработке, я здесь не могу. Я сажусь, свешиваю ноги с кровати.

– Что теперь? – спрашивает он шепотом.

Я тяну его за руки:

– Не здесь.

– Господи! – Он пытается втянуть меня назад, но я держусь ногами за край кровати.

– Молчи, – говорю я.

Тогда он выбирается из постели и идет за мной, из этой комнаты в другую и через прихожую. Открыв сетчатую и деревянную двери, я беру его за руку: вне дома есть что-то такое, от чего я защищена, но не он, я должна держать его вблизи себя, внутри радиуса.

Мы идем по земле, босиком, голые; поднимается луна, в серо-зеленом свете его тело поблескивает, как стволы деревьев и белые овалы его глаз. Он идет как слепой, натыкаясь на растения в тени, ударяясь пальцами, он еще не научился видеть в темноте. Мои чуткие ступни и свободная рука вынюхивают путь; обувь – это барьер, мешающий чувствовать землю. Двойной глухой удар, сердце сжимается: кролики, предупреждают нас и друг друга. На дальнем берегу сова, в ее голосе перья и когти, черное на черном, кровь в сердце.