Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

– Я здесь!

Но нет ответа. Я стираю соль с лица, мои пальцы перепачканы землей.

Если действительно захочу, если буду молиться, я смогу вернуть их. Они сейчас здесь, я чую, как они ждут, на тропе, невидимые мне, или в высокой траве за забором, они упираются, но я могу заставить их показаться, где бы они ни прятались.

Развожу огонь в печке и готовлю еду в сгущающихся сумерках. Доставать тарелки ни к чему; я ем ложкой из кастрюли и со сковородки. Не буду мыть посуду, пока не наберется достаточно; когда ведро для мытья будет полным, спущу его на веревке из окна.

Я опять выбираюсь наружу и высыпаю на кормушку остатки мясных консервов. Наползают свинцовые тучи, смыкаясь надо мной; поднявшийся ветер налетает через озеро порывами; в южной стороне дождь стоит стеной. Всполохи света, но без грома, и листья летят.

Я иду вверх по холму к нужнику, заставляя себя не спешить, не поддаваться панике, гляжу на все будто со стороны. Зайдя внутрь, закрываюсь на щеколду, я боюсь дверей, поскольку сквозь них не видно, боюсь, вдруг она откроется от ветра. Обратно я бегу под уклон и говорю себе прекратить это, я уже взрослая, взрослее некуда.

Моя сила защитила бы меня, но она ушла, иссякла, теперь от нее не больше проку, чем от серебряных пуль или крестного знамения. Но дом меня защитит, он правильной формы. Забравшись внутрь, я ставлю раму на место и закрепляю ее, воздвигая баррикаду из деревянной решетки. Четыре стекла выбиты – чем их закрыть? Пытаюсь напихать в них скомканных журнальных страниц, но они не держатся, отверстия слишком большие, и бумага падает на пол. Если бы только были гвозди, молоток.

Я зажигаю лампу, но из разбитого окна сквозит, огонек дрожит и синеет, к тому же при горящей лампе не видно, что за окном. Я задуваю ее и сижу в темноте, вслушиваясь в порывы ветра, но дождя нет.

Спустя какое-то время решаю лечь спать. Я не устала, поскольку спала днем, но больше заняться нечем. Долго стою у себя в комнате, не в силах понять, почему я боюсь снимать одежду: может, волнуюсь, что они за мной вернутся, и тогда мне придется сматываться; но в грозу они не осмелятся, Эванс их не повезет, в такую погоду открытое озеро опаснее всего – и плоть, и вода проводят электричество.

Я подвязываю занавеску, чтобы стало посветлее. Мамина куртка висит на гвозде у окна, она никого не прикрывает; я прижимаюсь к ней лбом. Запах кожи, запах потери; невосполнимой. Но я не могу думать об этом. Ложусь на кровать в одежде, и через миг по крыше уже стучит дождь. Он накрапывает, переходя в барабанную дробь, точно град, со всех сторон. Я чую, как разливается озеро, поднимаясь по берегу, надвигаясь на холм, и деревья валятся, словно песчаные башни, вздымая корни, вода подмывает дом, и он плывет, как лодка, кружась и кружась.

Среди ночи я просыпаюсь от тишины – дождь прекратился. Совершенно темно, ничего не видно, я не в силах даже шевельнуть рукой. Страх накатывает волнами, будто шаги в темноте, сразу отовсюду; он обкладывает меня, точно броней, я боюсь всей кожей, костенея. Они хотят войти внутрь, хотят, чтобы я открыла окна, дверь, сами они не могут. Только я, они зависят от меня, но я уже не знаю, кто они; как бы там ни было, они уже не будут прежними, вернувшись, они будут другими. Я призвала их своим желанием, я сама хотела этого, их прибытие вполне логично; но логика – это стена, которую я воздвигла, чтобы отгородиться от ужаса.

По крыше тихо стучит пальцами капель. Я слышу дыхание, сдержанное, осторожное, не в доме, а снаружи, со всех сторон.

Утром я вспоминаю, как начала различать очертания окна; должно быть, я не спала почти до рассвета. А потом подумала, что могла увидеть это во сне, так бывает, когда кажется, что не спишь.

Я завтракаю тушенкой, разогретой в котелке, и растворимым кофе. В доме слишком много окон, и я пересаживаюсь на скамейку у стены, чтобы видеть их все.

Посуду кладу в ведро, где уже лежит вчерашняя, и выливаю на нее остатки горячей воды. Затем я поворачиваюсь к зеркалу, чтобы причесаться.

Но, едва я беру щетку, моя рука застывает, меня сковывает страх – я снова чувствую силу, но она стала другой, наверное, в грозу просочилась из земли. Я понимаю, что щетка для меня под запретом, я должна прекратить показываться в зеркале. Поднимаю последний взгляд на свое кривое стеклянное лицо: глаза светло-голубые на густо-красной коже, спутанные волосы торчат, отражение мозолит мне глаза, мешая видеть истинную картину. Мешает видеть – не себя, а просто видеть. Я поворачиваю зеркало к стене, больше оно меня не поймает, душа Анны закрыта в золотой пудренице – вот что нужно было разбить, а не камеру.

Я открепляю раму, вылезаю, и страх сразу пропадает, словно с горла убрали давящую руку. Должны быть какие-то правила: места, где мне можно быть и где нельзя. Нужно как следует прислушиваться – если я им доверюсь, они скажут, что мне позволено. Зря я их не впустила – вдруг они дали мне единственный шанс.

Загон с качелями и песочницей под запретом – я понимаю это, даже не касаясь их. Спускаюсь к озеру. Мертвый штиль, вода присыпана пыльцой, стелется туман, выползая из-за островов и бухт, солнце разгоняет его по мере подъема, жаркое и яркое, как сквозь лупу. Что-то поблескивает на воде, какая-то амфибия или коряга; когда нет ветра, все это отплывает от берега. Пахнет землей, совсем по-летнему.

Захожу на мостки, и страх говорит мне «нет»: я могу находиться у озера, но не на мостках. Мою руки, присев на плоском камне. Только бы сделать все правильно, только бы не думать ни о чем другом. Чего они хотят от меня, какую жертву?

Когда я проникаюсь уверенностью, что догадалась, что от меня требуется, то возвращаюсь в хижину, влезаю в окно. Огонь в печке, который я разожгла для завтрака, еще тлеет: я подбрасываю полено и открываю тягу.

Расстегиваю портфель и вынимаю рисунки и листы с текстом «Квебекских народных сказок» – в городе без проблем распечатают еще – и моих кривых принцесс, и Золотого Феникса, неуклюжего и неживого, как чучело попугая. Я комкаю страницы и сую по одной в печку, чтобы не загасить огонь, туда же – тюбики краски и кисти: им нет места в моем будущем. Должен быть какой-то способ изничтожить портфель «Самсонит» – сжечь его не получится. Взяв большой нож, царапаю на нем крест – готово, я его вычеркнула.

Стаскиваю кольцо не-мужа с левой руки – с ним тоже пора разделаться раз и навсегда – бросаю его в огонь, на алтарь, даже если оно не расплавится, пусть хотя бы очистится, кровь отгорит. Нужно уничтожить все из прошлого, страницы с кругами и надменными квадратами. Я шарю под матрасом, достаю альбомы и рву их: прекрасных манекенщиц с изящными цветастыми головками, солнца и луны, кроликов с их старомодными яйцами, мою фальшивую идиллию; войны, аэропланы, танки и исследователей в шлемах моего брата; возможно, на другой стороне света он чувствует, как с него сняли груз и его руки оперяет свобода. Даже мамин подарок – раздвоенную чудо-женщину и рогатого пса – нужно преобразить. И красоток со стен, с их арбузными грудями и юбками-абажурами – все мои реликвии.