Олег Рой - Увертюра

Глаза девушки, впрочем, были открыты — ну жива по крайней мере, и даже в сознании. И крови не видно. И сколько-нибудь заметных повреждений. И губы не синие, как у сердечников, а вполне розовые. И даже как будто улыбаются, только не весело, а виновато, что ли.

— Простите, — пробормотала девушка. — Я сейчас уйду. Мне только немного отдохнуть нужно.

— Может, вам помочь? Что-то случилось?

— Ногу подвернула. Так глупо вышло. Споткнулась и…

— Так, может быть, вам такси вызвать? — Мирра мельком подумала, что на такси у девушки, возможно, нет денег, но, с другой стороны, с этими новомодными интернет-технологиями такси подешевели настолько, что даже бомжи на них кататься могут. Бомжом девушка не выглядела.

— Нет-нет, какое такси, что вы! Мне до гостиницы два шага. Посижу немного и доковыляю как-нибудь.

В полуквартале от спорткомплекса действительно располагалась небольшая скромная гостиничка. Мирра даже название вспомнила:

— Это которая «Привет»?

— Верно.

— Мам! — довольно требовательно вклинилась Милена.

Ну ясен пень! Как можно не покормить бродячего котенка!

— Вообще-то у нас совсем мало времени…

— Да подождет Чарли! — настаивала дочь. — Раз он взрослый и самостоятельный.

— Ну ладно, ладно. Мы вас подвезем, а в гостинице пусть уж персонал, — сообщила она девушке. — Давайте, помогу подняться.

Она подхватила пострадавшую слева, Милена подлезла справа. Общими усилиями удалось усадить ее на заднее сиденье — там можно было вытянуть ногу, при каждом прикосновении к которой девушка вздрагивала и прикусывала губу.

Добрые самаритяне, усмехнулась Мирра, усевшись за руль, и нахмурилась: как же этот фургон объехать-то? Ну точно, только по газону. Вот почему некоторые никогда не думают о том, что они — не единственные на этой Земле? Апокалипсис им всем на голову!

Словно в ответ на ее проклятия, хоть и мысленные, вокруг вдруг потемнело. Тучи, что ли, набежали так быстро? Гроза, наверное, идет. И воздух стал тяжелый, как ватное одеяло…

Старый дом, чудом сохранившийся посреди табунка панельных новостроек — за компанию с несколькими такими же везучими собратьями — был большой и холодный. Сейчас он стал гораздо меньше: подслеповатые окошки, обшитые досками стены со струпьями сто лет не подновлявшейся краски, покосившееся крылечко. Но тогда казался огромным.

Выстилавшие крышу листы черного рубероида кое-где отставали, в щели затекала дождевая и снеговая вода — всю зиму на низком чердаке капало. Если ночью поднимался ветер, один из рубероидных листов начинал хлопать — как будто на крышу спускалась птичья стая. Например… лебедей. Хотя рубероид был черный, а лебеди — белые. Но Юльке казалось, что именно лебедей. Таких, как по телевизору: вроде бы и птицы, но в то же время люди. Белые, прекрасные, летящие. Мама когда-то была такой — она рассказывала. Говорила быстро-быстро, и лицо у нее словно скручивалось в узелок, словно она сердилась на что-то:

— Я ведь талантливая была, правда-правда! И до ведущих партий дотанцевала бы… если бы не вы! Наградил господь!

«Вы» — это было про Юльку и Славку, рождение которых матери «поломало всю жизнь».

Жили вчетвером: мама, Юлька, Славка и Мухтар. Только Мухтар жил в логове под крыльцом, а они — в доме.

У Славки вечно текло из носа. И из постоянно приоткрытого рта всегда тянулась тягучая струйка слюны.

Соседские мальчишки орали через забор:

— У дебила на носу черти жарят колбасу!

Эти крики доносились до самого сегодня, словно те, оставшиеся в давным-давно пацаны все еще продолжают орать. Они орут, и Юльке страшно.

Юльке часто было страшно. Вдруг когда-нибудь, взглянув в зеркало, придется увидеть этот тупой остекленевший взгляд, эту отвратительную струйку слюны из полуоткрытого рта… Пока в зеркале отражались вполне человеческие — только странно светлые — глаза, и узкие плотно сжатые губы. Много позже, кажется, в последнем или предпоследнем школьном классе, объяснения биологички насчет близнецов — однояйцевых и разнояйцевых — отогнали душный липкий страх: они со Славкой совершенно точно были разнояйцевые, это означало, что бояться нечего, что Славкино убожество — лишь Славкино. Оно не притаилось где-то, выжидая. Нет! Не придется превращаться в одутловатое тупое чудовище! Нет!

Но до тех пор страх был постоянным спутником.

Особенно жутко было с утра. Совсем не спать невозможно, поэтому ночью, когда тебя словно бы нет, может случиться все что угодно. Взглянешь в зеркало, а там, вместо не самого красивого, но привычного, вполне человеческого лица — тупая бессмысленная морда.

— Юлька, не тормози, — одергивала мать. — Нечего в зеркале высматривать, иди заниматься!

Юлька! Отвратительное имя! Скользкое, бесформенное, как слизняки на огурцах: отводишь плеть, и рука вдруг попадает в мягкое, мокрое, мерзкое… Особенно много их бывало, если лето случалось дождливое. При солнце склизкая пакость куда-то девалась.

Больше всего солнца бывало в июле. И все равно — Юлька звучало отвратительно. Но так решила мать. Она-то точно знала, что лучше, говорила, что это имя собирает в себе ум, удачу и главное — величие! Уж если ей самой не повезло с судьбой, пусть хоть детям достанется доля не такая унылая. Правда, Славкино имя тоже вроде бы сулило и яркость, и удачу, и всякое такое, а что толку? Но мало ли что! Может, просто весь блеск имен сконцентрировался почему-то только в Юлькином. Наверняка так! Потому что мать, конечно, знала лучше. Юльке и в голову не приходило возражать.

Пианино, доставшееся «по случаю», казалось в их ветхом доме чужеродным. И это слегка успокаивало: к Славке пианино совершенно точно не имело никакого отношения. Из его загадочных недр лились странные, волшебные звуки — стоило только коснуться пожелтевших клавиш.

На верхней крышке пианино всегда стояла ваза с цветами: летом это были сирень, тюльпаны, астры, пионы или мелкие пестрые гвоздики, зимой — еловые лапы или просто сухие ветки. Изредка — розы, мать говорила, что они напоминают ей то, что она потеряла. Ваза была стеклянная, странной текучей формы, очень красивая. Юльке нравилось смотреть, как в нее попадают солнечные лучи — как будто никакой вазы, как будто на крышке пианино вода, причудливо изогнувшись, стоит сама по себе.

Летом солнце светило на вазу часто — окно было прямо за спиной. От духоты и цветочных запахов хотелось пить. Но пойти на кухню и попросить стакан воды было совершенно невозможно: мать сразу пускалась в длинные презрительные рассуждения о том, что лень — это отвратительно, что без преодоления собственных слабостей никогда ничего не добьешься. И добавляла еще как минимум полчаса занятий.