Дмитрий Чарков - Сжигая пред собой мосты

– Не припоминаешь, Николай Кузьмич? День-то ведь памятный!

– Ну… напомни.

– Ты мне ещё сказал, что Серёжка не пошёл тогда в школу, дома его оставили, больного. А ведь, оказывается, пришёл он всё ж таки на первый урок – на контрольную, и даже начал писать её, как видишь! Да только вдруг сказался больным, и сердобольная наша Мария Анатольевна, конечно, отпустила его домой. Только ты не мог этого знать в тот день вечером, после пожара, потому что со смены сам был и, понятное дело, не успел расспросить своего ублюдка про его успехи. Этот листок Фёдор Матвеич – стрелочник, помнишь его? – нашёл на следующий день неподалёку от пожарища: ветром к старой сосенке прибило. Видимо, малец твой сперва его поджог, но то ли задуло, то ли как – ясно, что ветром отнесло. Но мост всё равно успешно сгорел, срок в срок: двадцать пятого, и саботаж получился точно по плану, а улику утром двадцать шестого нашли – не подбросили ведь нарошно, а, не подбросили? Вот я уже который год гадаю: не по твоему ли, часом, плану, а, Кузьмич?

– Матвеич-то помер давно, – вновь скрестил руки на груди Николай.

– Матвеич помер, а заверенные показания его остались, – и Пётр извлёк другой документ. – И отец мой, как ты знаешь, тоже не так давно…

– Да, слышал… А чего ты их с собой-то таскаешь? Не в сейфе даже.

– А со мной им надёжнее, чем в сейфе: ты человек нынче большой, при должности, а времена – сам знаешь…

Николай взял пустую Алю-Миньку и, заглянув в неё с видимым интересом, спросил:

– Ещё по одной, что ли?

– А не хватит тебе ли, Кузьмич? – с насмешкой бросил Петька, складывая улики.

– А ты куда окурок свой дел? – вдруг поинтересовался хозяин, подняв брови.

– Чего? Окурок…?! Какой…

Николай резко поднялся и ударил гостя кружкой в голову, вложив в обводящий удар всю свою массу. Пётр грузно рухнул вместе со стулом навзничь, боком, так что слышно было, как лицо его шмякнулось об пол.

– Разве можно в гостях пеплом полы посыпать? И парня моего ублюдком тоже называть не годится… Кто тебя воспитывал, Жирный?

Пётр не отвечал. Вдруг его конечности стали конвульсивно подёргиваться. В дверях вновь появилась Наталья. Увидев дрожащего на полу гостя, она поднесла руки к лицу и спросила мужа:

– Что с ним?

– Удар… хватил, кажется.

– Бежать за доктором? – женщина присела над Петром. – У него пена… или что это?

Николай словно вышел из оцепенения и, сунув смятую Алю-Миньку в ворох газет у буфета, шагнул к жене, мягко поставил её на ноги и подтолкнул к выходу:

– Иди, Наташа, я сам разберусь, присмотри за Лизой – чтобы не проснулась. Пётр… он предупреждал, что надо делать, если вдруг… это… приступ у него… Давай, давай, родная…

Выпроводив из кухни жену и плотно прикрыв за ней дверь, Николай вернулся к притихшему на полу гостю. Глаза того были открыты, почти на выкате, и смотрели в потолок.

– И не вздумай, Петька… – прошептал он. – Не вздумай… думай о вечном. Всё закончено, ничего не вернуть – ты сам сделал выбор, Петька… уже не состаришься. Вишь как… Но под столом всё ж таки… Слышишь меня? Думай правильно, а проклятия детям твоим же обернутся!

Николай ещё некоторое время сидел над Петром Евграфычем, что-то бормоча над ним. Затем с трудом выволок его подмышки на улицу и уложил на сани, которыми дрова зимой возил, прикрыв сверху черным овчинным тулупом. Вернувшись в дом, предупредил жену:

– Я его в больницу свезу. Ты ложись.

Вернулся Николай под утро. Наталья же едва вздремнула часок за всю ночь.

– Ну, как он? – спросила с волнением.

Николай хмуро присел за прибранный кухонный стол. Вздохнул.

– Не довёз. Помер по дороге.

Она молча перекрестилась. Николай поднялся, подошёл к печи, в которой ещё тлели угли, заброшенные с вечера. Набрав в лопатку угля из стоявшего подле ведра, он достал из кармана сверток и, бросив его поверх, высыпал всё в печь, приоткрыв сверху заслонку. В печи радостно полыхнуло.

– Наташа, Петра у нас в доме не было. Запомни это хорошо! Ни вчера, ни позавчера – давно не было: уж и не вспомнить, когда заглядывал последний раз. Услышала меня?

Жена что-то тихо произнесла.

– Мы рано вчера легли, Наташа, умаялись – проспали до утра: это всё, что тебе нужно уяснить, ради всех святых и детей наших. Ясно?

– А как же…?

– Схоронил я его, сам, по-христиански, можно сказать. Зачем лишние церемонии? Помер и помер, из родни всё одно никого нет у него тут, а сотоварищи… переживут. Услышала меня?

– Да.

– Да простит меня господь…

* * *

Бориса, младшего внука Кузьмича, из армии на похороны деда не отпустили. Иван в какой-то миг, закрыв глаза, словно увидел брата Борьку воочию: стоит в карауле с автоматом, укрывшись под «грибком» от моросящего мелкого дождя, всматривается куда-то вдаль мимо закрытых боксов охраняемой спецтехники; грустный, толком не спавший почти сутки в наряде. Накануне Иван разговаривал с ним по телефону из почтового отделения – но связь с Комсомольском-на-Амуре была до того поганой, что лучше бы и не звонил вовсе: только расстроил парня ещё больше, после высланной телеграммы о смерти деда.

А потом вспомнился их старый дворик и такое, казалось бы, близкое, но навсегда утраченное детство. И брат с дедом…

«А я тоже так умею!» – сказал маленький Боря.

Николай Кузьмич посмотрел тогда на него с некоторым сомнением. Внук стоял уже минут пять и наблюдал возле двери в комнату, где дедушка ровным тонким слоем наносил белую шпатлёвку на очищенную от старых материалов поверхность.

«Ты вырастишь строителем?» – улыбнулся дед. – «Наверно. Я ведь тоже могу вот так…» – и Бориска показал рукой в воздухе, как шпателем наносится белая тягучая масса на стену и красиво растирается по неровной потрескавшейся штукатурке.

Ему очень нравилось, как у деда всё это получается: быстро, точно и правильно. Все трещинки, выпуклости и ямочки скрывались под этой ослепительно белой мягкой, похожей на зефир, пасте. Стена выглядела ровной, как скорлупа куриного яйца.

«Можно мне попробовать?» – «Чего ж пробовать, если ты и без того умеешь?» – спросил Николай Кузьмич. «Я просто давно не делал», – ответил Боря.

На самом же деле последний раз, когда он что-то делал похожее с пластилином на виниловой подстилке, было в детском саду – они лепили домашних животных, и как Борька ни старался тогда, кроме пупырчатой лепёшки с неровными краями и крошечными дырочками в самых неожиданных местах, у него ничего не выходило. Когда он представил свою работу воспитательнице, Мария Александровна была очень озадачена, рассматривая на свет чудное изделие.

«Ну ж что же, Боря, это очень похоже на рыбу – камбалу», – сказала тогда она. Дети весело засмеялись, но зато с тех пор он точно знал, что камбала – это такая плоская рыбка с парой глаз на одной стороне.