Джон Харт - Безмолвие

– Бери хлеб. Сейчас нарежу бекон.

– Ты в порядке, Джонни?

– Шутишь? Я отлично себя чувствую.

Он поворошил угли, вытер щеку, оставив пятно сажи, но голову так и не поднял. Джек сел на стул по другую сторону огня.

– Как спалось?

– Без задних ног.

– Посмотри на меня. Вчера вечером ты ушел спать на дерево. А проснулся в хижине.

Глаза у Джонни на мгновение затуманились; потом он пожал плечами.

– Сомнамбулизм, наверное. Бывает.

– Тебя это не пугает?

– Я же здесь. Всё в порядке.

– И о прошлом вечере ты ничего не помнишь?

– Помню, что засиделись. Перебрали с выпивкой.

– Что еще?

– Говорили о том, что твой отец в тюрьме, а мама живет в том дерьмовом трейлере. Ты рассказывал про свою работу. Один раз свалился и обмочился.

– Не смешно.

– Да уж…

Джонни рассмеялся, но Джек остался серьезен.

– И всё? Ничего больше?

– Конечно не всё. – Джонни перестал возиться с костром. – Помню, что манчего [2] Манчего – испанский твердый сыр из пастеризованного овечьего молока; производится из молока овец породы манчега исключительно в Кастилии. мы прикончили еще до бурбона. Сом тебе понравился, но, по-моему, ты проглотил кость. Мы курили, рассказывали анекдоты, решали загадки вселенной. Обычный ужин, Джек, как и любой другой.

– Что было потом?

– Никакого «потом» не было. Я пошел спать. Проснулся. И вот мы здесь.

Пытать друга дальше Джек не стал. Минуты через две он, поразмыслив, сказал:

– Послушай, я ухожу.

– Что? Ты серьезно?

Он поднялся, разгладил ладонями брюки.

– Нет настроения.

– Ладно. Дерьмово, однако. – Джонни тоже поднялся. – Мне тебя проводить?

– Нет, я в порядке.

Джек поискал ботинки, нашел и стал обуваться. Джонни смотрел, не зная, как быть. Такие дни всегда были для них обоих особенными. Обычно они рыбачили, охотились или стреляли по тарелочкам, и завтрак всегда становился чем-то вроде пиршества. Он дважды открывал рот – и наконец решился.

– Насчет моего дела…

– Оно тут ни при чем.

– Тогда почему уходишь?

Джек подобрал пиджак и оглядел поляну. Он никогда не понимал желания Джонни обосноваться в этом месте, но раз уж друг решил жить отшельником, то его, Джека, место – быть рядом. Отчасти это шло еще из детства, из взаимных обязательств; отчасти объяснялось тем, что они жили как братья. А это означало доверять, поддерживать, понимать. Но сегодня так не получалось, и Джек чувствовал случившуюся перемену так же ясно, как запах кофе в утреннем воздухе.

Джонни лгал.

К тому времени когда он вернулся в маленькую квартирку над булочной, которую снимал в центре города, его подозрения только укрепились. Было что-то такое в смехе Джонни, в его взгляде. Заперев дверь и выключив свет, Джек стащил грязную одежду, лег на кровать и предался размышлениям. Возможно ли, что лучший друг на самом деле лжец? Мысль эта серьезно его обеспокоила, и, как неприятна она ни была, Джек долго ворочал ее и так и этак, не желая принимать. Но потом, уже во сне, ему открылась еще более тревожная правда. Он стоял в черной воде, и рядом, в блеклом свете, стоял без рубашки Джонни. Глаза его были полузакрыты, руки повернуты ладонями вверх, как будто он ловил падающий дождь. Все было словно наяву: вода у голеней, холодный воздух и страх. Джонни указывал на что-то, но Джек не смотрел – боялся.

Видишь?

Джек не видел, не хотел видеть.

Джек…

Теперь он посмотрел, но не туда, куда показывал Джонни. Увидел остекленевшие черные глаза и напряженные, подрагивающие мышцы. Может, Джонни тоже боялся. Может, ему, как и Джеку, было страшно.

Скажи, что ты видишь.

Но страх ощущался слишком реально, и Джеку стало стыдно за себя. Он закрыл глаза, а когда открыл их, то проснулся в своей квартире, пропахшей свежей выпечкой. За окном висело тусклое небо, простыни сбились.

Невозможно.

Однако же…

Хант упоминал какое-то падение, ссадины, черные, как чернила, синяки, глубокие, чуть ли не до кости, порезы. Он и позвонил Джеку, потому что Джонни упал и едва не погиб. Из-за бурбона и тумана Джек забыл об этом, но теперь вспомнил. Он и хотел бы отринуть внезапно открывшуюся правду, но перед глазами стоял Джонни, тот Джонни, каким он видел его накануне – наяву, а не во сне. Джонни был без рубашки, цел и невредим.

Ни синяков, ни порезов.

В тот вечер – второй подряд – Джек выпил больше, чем следовало бы. Началось с упаковки пива, а закончилось бутылкой бурбона у парапета ограждения на крыше здания. Он злился на себя и не мог отделаться от страха, снова и снова глядя на север, где над далеким болотом собирались темные тучи. Даже здесь Джек ощущал влажность тяжелого, насыщенного электричеством воздуха. На город надвигалась гроза, и он думал, что встретит ее на крыше – и пусть она подхватит его или расплющит о крышу.

Мысль была нелогичная, но Джек уже начал сомневаться в реальности – и, как следствие, в себе самом. Вырваться из тюрьмы детских страхов ему помогали осознанное восприятие действительности и сосредоточенность. Если он начнет сомневаться в себе, что останется?

– Черт бы тебя побрал, Джонни.

Джек поднял бутылку и отхлебнул бурбона, который тут же проложил огненный путь внутри. Не надо бы так. Он теперь адвокат, взрослый мужчина…

Джек еще раз приложился к горлышку, закашлялся. Внизу сияли городские огни, оттуда доносились звуки субботнего вечера. Было уже поздно, и ему следовало бы лечь спать. Именно это и требовалось от новичков: спать, работать и питать машину. После смерти Алиссы ничего другого, кроме нормальности и определенности, он и не хотел. В этом состояла суть права, и к этому ему надлежало склонять людей. В ушах звучали голоса профессоров:

Факт, закон, прецедент…

Джек рассмеялся, и звук напугал его самого, потому что в нем не было той самой рациональности. Смех получился ломаным, отрывистым, захлебывающимся; так же закончилось и детство Джека – не в покое и тиши, а в круговороте раскрытых тайн, смерти и суеверного ужаса. В его понимании это и был прецедент. Он мог бы поделиться своей мыслью с Джонни, и тот согласился бы с ним и кивнул, потому что ту дорогу они прошли вместе: исчезновение Алиссы, долгие поиски, ее тело в шахте и тела других. Джонни сказал бы: да, помню , и да, есть черта между добром и злом. Но другие люди могли пройти по той же дороге и увидеть иное. За годы после детства Джонни постепенно склонился к той прагматической точке зрения, что люди жестоки, эгоистичны и примитивны. Джек соглашался с ним – потому-то закон и важен, – но его потребность в порядке проходила глубже, чем понимал даже Джонни. На той самой дороге Джек узнал много разного, и не все было рационально и реально. Там, где Джонни видел причину и следствие, Джек угадывал руку Господа или самого дьявола. И это не была гипербола или ложная вера; он точно, как то, что на руке у него пять пальцев, знал, что в мире есть и тень, и глубина, что зло реально и у него есть лицо. Потому-то Джек и стремился к порядку, прочности и контролю.