Камилла Гребе - Дневник моего исчезновения [litres]

Мы молчим. Манфред сжимает руку Ханне в своей.

Мы вернулись в участок. Андреас снимает пуховик и присаживается напротив.

– Откуда она все это знает?

Я пожимаю плечами. Я удивлена не меньше него. Ханне все время была такой молчаливой и замкнутой. Во время наших собраний ничего не говорила, не задавала вопросов, только кивала и делала заметки.

Я и не предполагала, что она обладает такими способностями, хотя Манфред и говорил, что в своем деле Ханне одна из лучших. Мне кажется, она держалась так скромно ради Петера, не хотела затмить его своим талантом.

– Значит, не зря ее называют ведьмой, – отвечаю я.

Андреас кивает.

Он сегодня неплохо выглядит: сделал что-то с волосами. Может, постригся, может, уложил воском, но, в любом случае, лежат они хорошо. И в кои-то веки на нем красивый вязаный свитер и нормальной длины джинсы.

Думаю, он почувствовал мой взгляд, потому что оторвался от ноутбука и смотрит на меня. Я отвожу глаза, но слишком поздно. Наши глаза успели встретиться, и он расплылся в одной из своих самодовольных улыбок, говорящих: «Я вижу, что ты считаешь меня неотразимым».

Входит Манфред. Снимает пальто и садится за стол. Роется в бумагах и говорит:

– Надо действовать осторожно. Ханне, без сомнения, умна, но у нее проблемы со здоровьем и она ничего не помнит о расследовании. Хотя, должен признаться, я готов поставить мою любимую шляпу на то, что она права.

– Стефан Ульссон подходит под ее описание, – говорю я. – Ему сорок восемь лет. Живет поблизости от захоронения, знает эти леса и кажется… Как там Ханне говорила? Неорганизованным? Импульсивным?

Манфред согласно кивает и достает блокнот. Звонит его мобильный. Он бросает взгляд на экран и констатирует:

– Криминалисты. Рад, что они работают и в выходные.

Потом машет растопыренной рукой в воздухе:

– Пять минут.

Поднимается и выходит в торговое помещение, чтобы поговорить спокойно.

Лицо Андреаса ничего не выражает.

– Я думаю, нам надо поискать того ребенка, которого родила Азра, – предлагаю я.

– Ты проверила родильные дома?

Я киваю.

– Никакой Азры Малкоц в архивах. Никаких неизвестных женщин тоже. Но она могла назваться другим именем. Наверно, этот ребенок зарыт где-то в лесу.

– Да, и непонятно, где его искать. Леса тут огромные. И все засыпано снегом. Раньше весны точно можно даже не пытаться.

– Но если знать, где искать…

– Это где же? – скептически смотрит на меня Андреас.

– В захоронении. Все указывает на него. Мы не можем так просто игнорировать этот факт. – Сделав паузу, я добавляю: – И плюс эта история с привидением…

Лицо Андреаса превращается в маску.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Ты серьезно? Думал, ты не веришь в привидения.

– Не верю. Это массовая истерия. Но я верю, что, возможно, начало этим слухам положило реальное событие. Кто-то слышал там крики младенца. Может, младенец все-таки был и кто-то его слышал. А потом история передавалась из уст в уста, пока не превратилась в местную легенду. Эти слухи начались лет двадцать назад. Так что временной промежуток совпадает.

Я решаю не упоминать, что Сумп-Ивар первым заявил, что видел младенца у захоронения. Не хочу, чтобы Андреас подумал, что я принимаю бред шизофреника за чистую монету.

Наши взгляды встречаются. Андреас обдумывает мои слова.

– Можно проверить захоронение, учитывая все случившееся. – Он делает паузу и добавляет: – Весной, когда сойдет снег.

– Должен быть способ сделать это раньше. Очистить снег или растопить обогревателем? И вызвать собак.

Вид у Андреаса скептический.

– Они что-то могут учуять спустя столько лет?

– Некоторые могут. Я проверила. Собаки находили даже скелеты тридцатилетней давности.

– Ладно, – соглашается он.

– Что ладно?

– Можем предложить Манфреду.

Я удивлена. Думала, мне придется долго убеждать его, приводить аргументы, уговаривать, объяснять, унижаться. Андреас хитро улыбается:

– Выпьем пива после работы?

Удовольствие от того, что мне удалось склонить его на свою сторону, сменяется злостью.

Ему плевать на то, что случилось с ребенком. Все, что его интересует, – это затащить меня в постель, хотя я не стала бы спать с ним, будь он даже единственным мужчиной на этой планете.

Андреас самодовольно ухмыляется. Из-под губы виднеется пластинка жевательного табака, похожая на крысиные какашки. В глазах – хитрый блеск. И вальяжная поза: откинувшись на спинку, широко расставив ноги. Видно, что он без ума от себя самого.

– Ты, что, совсем тупой? Я же ясно дала понять, что ты мне не интересен.

– Ой-ой-ой, – продолжает ухмыляться Андреас.

Будь я моложе, я бы отвесила ему пощечину. Да, прямо подошла бы к нему и врезала по самодовольной роже. Но я уже не подросток. Я больше не живу в Урмберге и не раздаю людям затрещины за тупость.

Андреас нарочито медленно поднимается:

– Пойду отолью, – говорит он, подчеркивая свои слова кивком, и выходит из комнаты.

Я смотрю на экран компьютера и чувствую, как горят щеки. Делаю глубокий вдох и приказываю себе успокоиться.

Андреас какой-то странный.

Только я начинаю думать о нем как о нормальном приятном парне, как он все портит.

Взгляд падает на лист бумаги рядом с компьютером Андреаса. Это список всех жителей Урмберга из базы данных полиции. И там посреди списка я вижу знакомое имя…

Мама.

Что ее имя делает в полицейском реестре? Мама же никогда не делала ничего противозаконного, даже падалицу у соседей не воровала.

Я беру лист, логинюсь в систему, ввожу информацию и нажимаю на «Enter». Компьютер тужится, словно мой запрос слишком сложен для него, мигает и выдает данные. Я кликаю дальше и открываю отчет. Замерев, как истукан, начинаю читать.

Три года назад, ноябрьским вечером, вскоре после смерти папы, маму нашли в нетрезвом состоянии на горе Урмберг. Полицейские написали в рапорте, что она была в «сильной депрессии после смерти мужа» и что они отвезли ее в Катринехольм на перевязку и осмотр у психиатра на предмет «склонности к суициду». Они также написали, что мама просила ни в коем случае не оповещать ближайшую родственницу Малин Брундин, поскольку та недавно поступила в полицейскую школу в Стокгольме и не должна «отвлекаться от учебы».

Слезы наворачиваются на глаза, внутри все сжимается.

Бедная мамочка.

Ей было так плохо. И все равно она не хотела меня беспокоить.

Это рвет мне сердце.

Я читаю дальше. Судя по всему, мама попросила вместо меня позвонить Маргарете. Оказалось, что у мамы трещина в лодыжке, ей наложили гипс, и Маргарета забрала ее домой.

Я вспоминаю.

Конечно, мама что-то упоминала о том, что Маргарета часто навещала ее во время моего первого семестра в полицейской школе.