Татьяна Рябинина - Анатомия страха

Я вошла в подъезд нашего старого дома и, перепрыгивая через ступеньку, поднялась на второй этаж. На площадке, прямо на полу, стоял гроб, обитый красной материей. Я знала, кто там, внутри — наш сосед, умерший от рака капитан-ракетчик. При жизни он был худым, некрасивым и угрюмым, никогда не отвечал на мое робкое «здрасьте», и я его боялась. Осторожно, бочком, я обошла гроб и вошла в открытую дверь своей квартиры. И уже закрывая ее, увидела, как крышка сдергивает материю и медленно открывается. Я застыла у порога, не в силах оторваться от глазка, а звонок заливался пронзительной трелью. Ужасный скелет, одетый в серую капитанскую шинель и фуражку, все нажимал и нажимал на кнопку, и я знала, что сейчас он дернет ручку и…

С трудом переведя дух, я оторвала голову от подушки.

Опять этот сон! Сколько лет уже он мне не снился, и вдруг — пожалуйста… Сердце колотилось где-то в горле. Раньше можно было уткнуться в Колино плечо и отшвырнуть от себя кошмар, как резиновый мячик. Но Коли не было. Уже несколько лет его не было нигде.

Будильник показывал половину второго. Я потрясла головой, словно пытаясь отогнать сон в темноту. Звонок во сне… Он показался странно реальным. Но все было тихо, только мерное тиканье ходиков и сонное дыхание ночного города за окном. Я легла, закрыла глаза, и тут же звонок ожил снова — коротко, будто кто-то едва дотронулся до кнопки и сразу отдернул палец.

Накинув халат, я вышла в прихожую. Посмотрела в глазок и увидела только желто-красные квадратики плитки на полу. Ушли? Или стоят сбоку, там, где невидно? Мне стало страшно, словно за дверью притаилась сама смерть, тот самый капитан-ракетчик из детского кошмара.

— Кто там? — спросила я тихо.

— Мама, это я, открой, — так же тихо ответили из-за двери.

За дверью стояла Наташа, моя дочь. На улице был мороз, но она просто напугала меня своей мертвенной бледностью. А худая, измученная! Глаза ввалились и лихорадочно блестели, из-под жалкой серой шапчонки свисали длинные немытые космы. Вместо теплого зимнего пальто с песцовым воротником какой-то немыслимый пуховик неопределенно-грязного цвета. Рядом с ней сиротливо притулилась небольшая дорожная сумка, судя по спавшимся бокам, полупустая.

Я ахнула и закудахтала, как испуганная курица:

— Наташенька, доченька, что случилось, ты откуда, как?

— Мама, — простонала дочь, прислонившись затылком к стене и закрыв глаза, — прошу тебя, все потом. Постели мне, пожалуйста, я хочу лечь. Мне плохо. Очень плохо.

— Может, вызвать врача?

— Нет, не надо. Мне просто нужно лечь. Я устала.

— Может, чаю? Или поесть?

— Нет. Только спать.

Я стелила Наташе постель и пыталась отогнать дурные мысли. Нет, она просто устала с дороги. Может, простудилась. Выспится, отдохнет, все расскажет. Наверняка ничего страшного. Поссорилась с мальчиком. Или из института выгнали. На худой конец, забеременела. Неприятно, но не смертельно.

Чушь все это! Не обманывай себя, дорогая. Слишком много ты их таких видела. Одного взгляда достаточно.

— Наташенька…

Я вышла в прихожую. Дочь сидела на корточках на том же самом месте, неподвижно, с закрытыми глазами. Казалось, она спит или… Я вздрогнула, внутри все обмерло. Так же, как много лет назад, когда смерть — не скелет-капитан, а совсем другая, реальная и от этого еще более страшная, шла за мной по пятам…

— Пойдем, я тебе постелила.

Я потянула ее за руку, она с трудом поднялась и навалилась на меня, словно потеряв последние силы. Может, она пьяна, мелькнула последняя надежда. Но нет, запаха не было. Вернее, был, но совсем не спиртного. А давно не мытого тела и грязного, донельзя грязного, белья. Так пахнет от бродяг-сумасшедших, которых привозят к нам в отделение с улицы. Но Наташа, чистюля, утенок, которая с детства привыкла каждый день принимать душ и менять белье… Волосы не мыты несколько недель, одежда словно с помойки!

Наташа упала на кровать и тут же уснула, едва успев прошептать:

— Мамочка, помоги мне…

Может быть, это была просто просьба помочь раздеться, но мне показалось, что это крик, мольба о помощи. Вот так вот она, четырехлетняя, болела скарлатиной, металась в жару и без конца повторяла: «Мамочка, помоги мне, спаси меня!».

Я села рядом на кровать, развязала шнурки мужских ботинок, давно утративших первозданный цвет, стянула их и заскорузлые носки, сквозь дыры которых выглядывали пальцы со страшными когтями. Осторожно приподнимая и переворачивая тяжелое расслабленное тело, сняла куртку, растянутый по вороту серый свитер и заношенные до бурой желтизны джинсы. Бросив страшные тряпки подальше в угол, я вытянула из-под Наташи одеяло и укрыла, подоткнув его со всех сторон под матрас. «Мамуля, сделай мне норку!» — просила маленькая Наташа, когда я приходила пожелать ей спокойной ночи…

В карманах ничего не оказалось. Я хотела выкинуть тряпье в мусоропровод, но подумала, что лучше предоставить это самой Наташе, собрала в мешок для мусора и оставила у двери. Убедившись, что она спокойно спит, вышла из комнаты. Маленький ночник-грибок, когда-то подаренный Наташе бабушкой Ирой, Колиной матерью, остался гореть на тумбочке.

Сумка по-прежнему лежала на полу в прихожей. Я открыла молнию. Еще один свитер, брат-близнец того, который упокоился в мешке с мусором. Щетка для волос, зеркальце. Кусок французского батона, завернутый в газету. Томик Бунина. Паспорт. Портмоне — кожаное, почти новое, явно дорогое. И абсолютно пустое, только питерский проездной на сентябрь в прозрачном кармашке для кредиток.

Значит, в сентябре она была еще в Питере. Да и звонила в конце месяца, говорила, все нормально. Судя по голосу, не обманывала. А что потом? Сейчас-то уже конец ноября. Что она делала два месяца?

Покидав «вещи» обратно в сумку, я поставила ее рядом с мешком, пошла в ванную и долго-долго мыла руки.

Охрипшая кукушка на кухне прокуковала, или, точнее, каркнула три раза и исчезла, громко захлопнув за собой дверцу, как сварливая баба, обозлившаяся на недотепу-мужа. Я заварила кофе и села с чашкой за стол, кутаясь в махровый халат — батареи были чуть теплые, а завернувший на улице мороз было не стыдно продать в Воркуту или Магадан. На стекле намерзли роскошные толстые узоры. И как только Наташка не окоченела в такой куртешке и ботиночках?

Как она вообще сюда добралась? Если бы была где-то в городе, кто-нибудь увидел бы, сказал. Значит, ехала из Питера. Самолет отпадает. Поезд? Автостоп? Или на перекладных — электричками, автобусами? Денег ведь ни копейки не осталось. Боже мой, да что же все-таки случилось?!