Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

Вторым читателем у Заманихина стала Надя. Они познакомились в библиотеке. Надя тогда заканчивала пятый курс психологического факультета, у Павла был к тому времени примерно курс четвертый его собственного заочно самообразовательного университета. Была, понятно, весна, призывно щебетали воробьи, но Наде нужно было писать дипломную работу на тему «Психология творчества», а тут как раз такой самобытный экземпляр. Заманихина тема тоже заинтересовала, разговорились, он попросил список литературы, затем — телефончик, затем — где-нибудь встретиться и погулять — воробьи ведь, весна. В общем, этот самобытный экземпляр только мешал Наде. Но уже в начале лета он самоотверженно держал кулаки четыре раза по часу — бездельник! — пока Надя сдавала госэкзамены, ведь к тому времени они уже не мыслили себя друг без друга.

Так прошел почти год, и следующей весной они поженились. Это был самый бесплодный творческий год в его жизни. Он не мог ни о чем думать, кроме как о Наде. Написал несколько рассказиков, но таких романтических, слащавых, засюсюканных, что, в один прекрасный редкий момент, опомнившись, без жалости их разорвал, чтобы и следа не осталось. Так же сделать с Надей он не мог. Оставалось лишь думать с тоской, что на этом и заканчивается его писательская стезя, да, впрочем, и вообще — молодость, свобода и безответственность. Сознавая это, он с радостью лез в кабалу.

Но удивительное дело, стоило ему привести в свою холостяцкую однокомнатную квартиру молодую жену, стоило пройти медовому месяцу и наступить второму — полынному, стоило случиться нескольким семейным ссорам, как Заманихина прорвало. Он снова начал писать, и не как-нибудь, а намного лучше, будто жизнь узнал, будто стало о чем. Времени сначала было мало, но и тут повезло: на заводе не хватало операторов котельной, и Заманихину, в ту пору слесарю-сантехнику в принудительном порядке предложили пойти на курсы. Он сначала возмутился: не было у него времени овладевать новой профессией, но потом взвесил всё и остался доволен — на новой работе свободного времени не в пример больше: смены то в день, то в ночь, и на самой работе можно книжку почитать — лафа! А значит, можно и дальше доказывать себе, что из самоучки может получиться писатель.

Теперь днем жена — на работу (она работала в детском саду для детей с психическими отклонениями), а муж, если свободен от смены — за стол. Снова пошла учеба, снова библиотека — правда, здесь жена ревновала, помня, где они познакомились, и зная, что там много молодых красивых студенточек — ну, как Павлу опять понадобится какой-нибудь список литературы. Ей симпатична была самоотверженность мужа, та энергия, с которой он не только любил ее, но и отдавался делу. Впрочем, к творчеству его она относилась с холодком, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы по бабам не бегало. Будучи намного больше сведущим в литературе критиком, чем Рыжий, она не особенно-то и верила, что муж сможет пробиться в большую литературу. Но, тем не менее, именно она высказала мысль, давно уже томившую Павла: «А не пора ли тебе отнести свои рассказы куда-нибудь в журнал?». Этой оценки жены, всегда довольно скупой на похвалы, для Заманихина было достаточно.

Как-то на день рождения мужа Надя, совсем не разбираясь в оптике, подарила Павлу профессиональный фотоаппарат — не какую-то там «мыльницу»! И на удивленно-радостный взгляд мужа, распаковавшего подарок, ответила: «Будешь меня снимать». И он снимал. Пока не родилась в голове у него новая идея, воплотившаяся в тысячу экземпляров книжек в черно-красной обложке под названием «Мертвый фотограф» — плод его воображения, вызванный неожиданным подарком жены и коротким увлечением фотографией, его первый успех, его победа.

Да и стоило ли начинать все сызнова, после того, что было. Вспомню, как стоял тогда на крыше, дрожал от пронизывающего ветра или, скорее, от отчаяния, смотрел вниз на людишек-муравьишек, плакал, и от этих воспоминаний муторно становится на душе, будто не восемь лет назад это было, а вчера.

Она была старше меня на два года. С возрастом стирается пропасть в летах, но совсем не так в молодости. Два года разницы позволяли ей смотреть на меня свысока, как на какого-то губошлепого юнца, и я, я сам думал, что я и есть такой, по сравнению с ней. Она — душа любой компании, заводила, способная заткнуть за пояс любого, — она вертела своими многочисленными кавалерами, как хотела. Все они, конечно, были старше ее, потому что и сама она была еще молода, а в этом возрасте, повторюсь, девушки не признают ухажеров моложе их самих. Но как-то в список ее поклонников попал и я.

Помню, веселый междусобойчик в мало знакомой мне компании. Комната в коммунальной квартире, талонная водка на столе, перекуры на черной лестнице, и Таня в центре всеобщего внимания с гитарой в руках. Подробности и лица давно уже стерлись из памяти, не помню даже имени той девушки, которая привела меня на этот день рождения, не помню, чей это был день рождения. Но все, что было связано с Таней, запомнилось навсегда. Перебирая струны гитары, она пела песни, в основном романтические, сентиментальные, девчоночьи. Помню, была там исполнена «Перчатка» Шиллера, положенная на дворовую музыку. Ее восприняли на «ура», и попросили Таню исполнить ее на бис, но имя Шиллера ни разу не прозвучало: я молчал от стеснения, остальные, наверно, не знали, а Таня, скорее всего, не хотела отдавать часть аплодисментов немецкому поэту. Все мы были там примерно одного сопливого возраста, причем девушек было намного больше, чем молодых людей, и, конечно, среди нас не было ни одного настоящего мужчины — потому, может, и ловил я на себе иногда Танины взгляды. Взглядов было всего несколько за весь вечер, но я уже знал тогда — этого хватит — так, с любопытством, призывно и озорно горели ее глаза.

Чем я был тогда! Легкомысленный мальчишка!

Черная лестница запомнилась только потому, что там все и случилось. Все, кто курил — большая часть компании — время от времени выбегали на лестницу всегда одновременно, чтобы покурить и быстрей за стол, за водочку, но один раз Таня пришла, когда многие уже докуривали. Пришла и опять посмотрела на меня. Помню, я отметил это про себя и стал реже прикладываться к сигарете. Все так же одновременно докурили и ушли. Остались только я и Таня. Мы должны были о чем-то говорить и говорили, наверное, но я ничего не помню. Я сидел на подоконнике, она рядом стояла у стенки. Вот она уже и докурила, а моя сигарета все не кончалась, я специально делал так, чтобы только она не потухла. Сам не понимаю, Господи, откуда у меня появилось столько хитрости, но помню, точно помню, я заранее все рассчитал.

— Пойдем? — предложила она.