Евгений Сафронов - Экспедиция. Бабушки офлайн

— Не надо, Петь. Не надо, слышишь! Ну зачем оно тебе сдалось? Давай его выкинем, а? Прямо сейчас, слышишь? И тебе, и мне легче после этого будет. Забудем — из башки выкинем. Ну?

Но остановить уже ничего нельзя — конверт открыт, тетрадный лист в клеточку развернут.

— Вслух читать? — Петька смотрит на белого, как балконная плитка, Старикова и снова опускает глаза на письмо. — Я всю жизнь ждала вас и искала…

Потоки гудят по бокам, словно высоковольтные линии; застекленный балкон удлиняется до горизонта, и один его конец распахивается прямо в комнату, где жестко тикают настенные часы.

— Я всю жизнь ждала вас и искала, мои Валенька и Сережа, — говорит Рядова. Ее седые волосы распущенны, платка на голове нет, лицо — помолодевшее и просветленное. — Какие вы молодцы, что пришли ко мне! Вы меня простите, если чем обидела или напугала вас. У меня никого нет, и я умираю. Скорее всего, когда вы, наконец, решитесь прочитать письмо, я уже перейду туда, куда мне так давно хотелось — еще с самого Чапаевска, с тех предновогодних дней и ночей…

Ее лицо заколебалось, и бесконечное пространство балкона мгновенно укоротилось.

— Ты не бойся, Сереженька, не бойся, хороший мой, — продолжает приглушенный голос Петьки. — Я тебе отдала совсем немножко — всё самое плохое я с собой заберу, обещаю. Валенька, ты, я знаю, тоже прочтешь это. Можно последнюю просьбу? Приедьте ко мне на следующее лето на могилку, хорошо? Карасев вам всё покажет, он такой: и после смерти меня в покое не оставит, шут гороховый. Один раз навестите — и помяните. О бóльшем не прошу. Дай вам Бог всего самого хорошего, и судьбу совсем другую — не такую, как у меня! Ваша М. Р.

Будов поднял на друга покрасневшие глаза и сглотнул ком в горле. Стариков отвернулся от него и принялся тщательно рассматривать вечерний двор, предчувствующий осень. Затем он ощутил толчок кулаком в плечо и повернулся.

— Поедем? В Астрадамовку? А? — бывший дембель распахнул балконную дверь и заорал: — Поэт, блин! Поедешь с нами следующим летом в Астрадамовку, а?

— Почему бы и нет! — отозвался Сланцев, который возился с колонками и что-то подключал. — Мне там хорошо было. Чертовски вдохновительно… Ага. Вот. Вот что я искал. А теперь, мужики, внимайте: я там немного обработал, звук поднял, все дела. И вот что получилось.

Петька прошел в комнату, а Стариков так и остался стоять на пороге — между балконом и залом, одной ногой там, другой — здесь. На экране большого Мишкиного телевизора появилось дергающееся изображение: сначала родник, потом какие-то кусты и… дорога. Лешкин позвоночник прошибло током воспоминаний: да-да, там по дороге в Аркаево они что-то обсуждали, о чем-то таком важном говорили со Сланцевым — о чем, он сейчас не помнил, напрочь забыл.

На экране плыли поля, заросшие где бурьяном, где зерновыми; попадались рощицы и полувысохшие ручьи; иногда объектив захватывал плывущие высоко в небе зефиры-облака. И над всем этим великолепием — над этой сельской, невыдуманной красотой и правдой — звучали бас Тонкова и простые, проникающие до самых митохондрий голоса дам из «Городца»:

— Ой да ты, кали-инушка!

Размали-инушка,

Ой да ты не сто-ой, не стой

На горе круто-ой.

Ой да ты не сто-ой, не стой,

Не роня-ай листья!

Ой да не роня-ай листья

Во синё-о море.

Ой да по синю-ю морю

Корабе-ель плывёт,

Ой да корабе-ель плывёт,

Лишь волна ревё-от…

Volens-nolens (лат.) — волей-неволей.

Автор стихотворений, которые в романе приписываются Сланцеву, — ульяновский поэт Андрей Цухов.

Accubitus (лат.) — место за столом.

О, святая простота (лат.).

Tempus fugit (лат.) — «время бежит».

Suum cuique (лат.) — каждому свое.

Хороший пастырь стрижет овец, а не обдирает их (лат.; изречение приписывается Светонию).

О времена! О нравы! (лат.).

Быстрее, выше, сильнее! (лат.).