Райли Сейгер - Моя последняя ложь [litres с оптимизированной обложкой]

И все-таки мы идем в чащу вдвоем.

В конце концов мы натыкаемся на небольшую полянку. Это неожиданно, и я пару раз моргаю, не веря своим глазам. Тут нет мертвых листьев и веток. Тут растет мягкая трава, пробиваются дикие цветы. Сквозь прогалину в деревьях светит солнце, и пыльца в воздухе блестит и кажется снегом. По центру стоит круглый стол, похожий на тот, за которым мы с Френни обедали в оранжерее. Надо сказать, Френни тоже сидит тут – с салфеткой на коленях.

– А, вот и вы, наконец, – тепло улыбается она. – Вовремя. Я очень проголодалась.

– Привет, – говорю я, надеясь, что голос не передает моего удивления.

Я краснею. С одной стороны, я разочарована, что это не романтичный жест со стороны Тео. С другой – мне стыдно от мысли, что я вообще могла такое предполагать. Я чувствую кое-что еще. Тревогу. Здесь сидит Френни, а значит – пикник не импровизация. Что-то происходит.

Еще неуютнее становится от того, что по краям поляны стоят шесть мраморных статуй, почти спрятавшихся между деревьями и глядящих на нас, словно безмолвные наблюдатели. Все они – женщины разной степени раздетости. Статуи замерли в неестественных позах, с поднятыми руками и раскрытыми ладонями. Они будто ждут маленьких птичек, которые рассядутся на их пальцах. Некоторые держат корзины, из которых сыплются яблоки, виноград, колосья.

– Добро пожаловать в сад скульптур, – говорит Френни. – Это одна из самых причудливых затей моего деда.

– Он прекрасен, – говорю я, хотя все совсем наоборот.

Да, издалека сад смотрится неплохо. Но я сижу в центре, и мне жутковато. На статуях шрамы, ведь они очень долго стоят на открытом воздухе. Складки тог запачканы грязью. Лицо одной поросло мхом. На нескольких – трещины и сколы, уродующие идеальную кожу. У всех – пустые глаза. Как будто их ослепили, наказав за непослушание.

– Можно не притворяться, – говорит Тео, водружая корзину на стол. – Тут жуть как страшно. Ну, мне так кажется. Ребенком я ненавидел это место.

– Признаю, что оно не всем по вкусу, – отзывается Френни. – Но дед им гордился. Поэтому мы его не трогаем.

Она беспомощно пожимает плечами, и я смотрю на статую прямо за ней. У той изящное лицо, тонкая кость, невероятно аккуратный подбородок. Однако скульптор добавил ей эмоций. Безжизненные глаза распахнуты, а брови выгнуты. Губы слегка приоткрыты – то ли от удовольствия, то ли от удивления. Мне кажется, впрочем, что это не наслаждение. Статуя выглядит ошеломленной. Трудно подобрать другое слово.

– Ланч подан, – говорит Тео.

Я перевожу взгляд на стол. На тарелке лежит сэндвич с копченым лососем. Рядом каперсы, крем-фреш и укроп. Да уж, в столовой точно такого не подадут. Тео наливает мне бокал просекко, и я делаю большой глоток, чтобы успокоиться.

– Итак, мы все устроились, – говорит Френни. – Думаю, пора объяснить, зачем мы тебя привели сюда при столь таинственных обстоятельствах. Я подумала, что лучше поговорить без лишних ушей.

– Поговорить?

– Да. Мы с Тео хотим обсудить с тобой кое-что важное.

– Правда? – Я разрезаю сэндвич, делая вид, что у меня все хорошо. Это неправда. Тревога распирает меня. – И в чем же дело?

– В камере у твоего коттеджа, – говорит Френни.

Я замираю, не донеся вилку с лососем до рта.

– Мы знаем, что ты ее заметила, – подхватывает Тео. – Мы просмотрели запись с утра.

– Честно говоря, – продолжает Френни, – мы надеялись, что ее не заметят. Но что поделать. Надеюсь, ты дашь нам возможность объясниться.

Я кладу вилку на тарелку. Аппетит пропал.

– Была бы благодарна. Я не заметила других камер в лагере.

– В лагере больше нет камер, дорогая, – говорит Френни.

– И с каких пор она там?

– С прошлого вечера, – отвечает Тео. – Бен установил ее, пока мы сидели у костра.

Я не узнаю имени, но потом вспоминаю рабочего. Вот почему он вел себя так странно, собирая мольберты.

– И зачем он ее установил?

– Чтобы приглядеть за «Кизилом», разумеется, – отвечает Френни.

Раз уж мы говорим о наблюдении, мне хочется рассказать ей, что кто-то подглядывал за мной, но я отказываюсь от этой идеи, потому что уже не верю самой себе. Кроме того, мне пришлось бы признаться, откуда я узнала про трещину в стене. Этого я делать по понятным причинам не хочу.

– Вы не ответили на мой вопрос.

На самом деле Френни ответила, просто не вслух. До ответа можно дойти своим умом. За «Кизилом» ведется наблюдение, потому что я там живу. Поэтому камеру установили прошлым вечером. До моего приезда они не знали, где я поселюсь.

Френни смотрит на меня с другого конца стола. Она склонила голову набок, и в ее глазах читается тревога:

– Ты расстроена и почти наверняка оскорблена. Я не могу тебя винить, мы должны были рассказать все сразу.

У меня начинает болеть голова. Я виню во всем смятение и проглоченный натощак бокал просекко. Френни права – я расстроена и оскорблена.

– Вы так и не объяснили причину. Вы следите за мной?

– Резковатое слово. Слежка , – Френни недовольно сжимает губы, будто неправильный термин обжег ей язык. Она делает небольшой глоток просекко. – Я предпочла бы думать, что камера – для защиты.

– От чего?

– От тебя самой, – отвечает Тео.

Я резко выдыхаю.

– Готовясь к открытию лагеря, мы проверяли всех приглашенных, – говорит Френни, все так же вежливо и деликатно. – Я считала, что не нужно этого делать, но мои юристы настояли на проверке. Преподаватели. Повара. Даже девочки. Ни у кого не обнаружилось ничего подозрительного. Кроме тебя.

– Не понимаю, – отзываюсь я.

На самом деле, я все прекрасно понимаю. Я знаю, что услышу дальше.

Лицо Френни искажается гримасой боли. Мне кажется, она играет на публику. Как будто ей действительно сложно произнести следующую фразу.

– Мы знаем, Эмма, – говорит она. – Мы знаем, что с тобой случилось после лагеря.

Я никогда не говорю об этом.

Даже с Марком.

Все знают только мои родители, но и они рады забыть те ужасные полгода, когда мне исполнилось четырнадцать.

Я еще училась, когда это началось. Будучи первогодкой в старшей школе, я пыталась найти свое место. Это было непросто. Особенно после того, что случилось летом. Все знали про исчезновение в лагере «Соловей». Со мной никто не хотел дружить. Даже Хизер и Марисса отдалились. У меня словно появилась дурная репутация. Я проводила жизнь в одиночном заключении. В выходные сидела дома. Обедала за отдельным столом.

Я думала, что хуже уже не будет, но потом увидела девочек, и все покатилось к чертям.

Мы поехали на экскурсию в музей Метрополитен. Сотня неуверенных в себе девчонок в клетчатых юбках гуляла по огромным залам. Я оторвалась от группы в крыле европейской живописи XIX века и стала бродить по лабиринту, зачарованная картинами Гогена, Ренуара и Сезанна.