Дин Кунц - Лицо страха

Широко расставив ноги, чтобы упрочить свое положение, он взял пятнадцатиметровый трос посередине между своими сложенными кольцами и Конни, завязал узел в этом месте, потом пропустил трос позади себя, вокруг бедер по линии пояса. Веревка, идущая от Конни, шла вокруг левого бока, затем вокруг правого. Таким образом, его левая рука была ведущей, а правая — тормозящей.

Укрепившись в двух метрах от нее, он спросил:

— Готова?

Она облизнула губы.

— Выступ всего в девяти метрах внизу.

— Не так далеко, — тихо ответила она.

— Ты не успеешь оглянуться, как окажешься там.

Она попыталась улыбнуться. Посмотрев вниз на свою страховку, она попробовала ее, словно думала, что та была расстегнута.

— Помнишь, что нужно сделать? — спросил он.

— Держаться обеими руками за веревку над головой. Не пытаться помогать. Смотреть, где выступ, встать ногами точно на него, ни в коем случае не опускаться ниже его.

— И когда ты очутишься там?

— Первое: я должна отвязать себя.

— Но отвязать только эту веревку.

— Да.

— Не другую.

Она кивнула.

— Затем, когда ты отвяжешь себя...

— Я дерну дважды за эту веревку.

— Правильно. Я постараюсь аккуратно спустить тебя.

Несмотря на резкий холодный ветер, врывавшийся в открытое окно с обеих сторон, ее лицо оставалось бледным.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— И я люблю тебя.

— Ты сможешь это сделать.

— Я надеюсь.

— Я знаю.

Его сердце сильно билось.

— Я верю в тебя, — сказала она.

Он почувствовал, что, если он допустит ее гибель во время спуска, у него не будет ни права, ни желания спасаться самому. Жизнь без нее будет невыносима, а одиночество и чувство вины — серая пустота — хуже смерти. Если она сорвется, он кинется вниз вслед за ней.

Он был напуган.

Все, что он мог сделать, это повторить.

— Я люблю тебя.

Глубоко вздохнув и откинувшись назад, она сказала:

— Ну, женщина, за борт!

Коридор был темным и пустынным. Боллинджер вернулся к, лифту и нажал на кнопку двадцать седьмого этажа.

В то мгновение, когда Конни соскользнула вниз с подоконника, она внезапно почувствовала сотни метров открытого пространства под собой. Ей не нужно было смотреть вниз, чтобы ощутить огромную темную бездну. Она была напугана гораздо больше, чем ожидала. Страх оказывал на нее и физическое и психическое влияние. У нее перехватило горло, она едва могла дышать. В груди все сжалось, пульс участился. Неожиданно желудок тоже болезненно сжался.

Она подавила желание схватиться за подоконник, пока до него еще можно было достать рукой. Вместо этого она крепче ухватилась обеими руками за веревку над головой.

Ветер раскачивал ее из стороны в сторону. Он бил ей в лицо, особенно острая боль ощущалась вокруг глаз, где кожа не была намазана кремом.

Вместо того чтобы внимательно ко всему приглядываться, она была вынуждена сощуриться и смотреть через узкие щелочки глаз. В противном случае ветер мог ослепить ее собственными слезами. К сожалению, среди всего снаряжения не нашлось защитных очков.

Она взглянула вниз на выступ, к которому медленно приближалась. Он был шириной около двух метров, но ей он показался узким, как проволока.

Его ноги заскользили по покрытию. Он уперся в него пятками. Судя по длине веревки, все еще лежавшей около него, она не прошла и половины расстояния до выступа. А он уже чувствовал себя так, словно опустил ее, по крайней мере, метров на тридцать.

В самом начале напряжение, давившее на руки и плечи Грэхема, было терпимым. Но по мере того как он заводил трос, он почувствовал всю тяжесть расплаты за пять лет бездействия. С каждым сантиметром веревки он ощущал, как боль искрами вспыхивает у него в мышцах и распространяется все усиливающимся огнем.

Однако его беспокоила не только боль. Более важно было то, что он стоял спиной к двери. Он не мог забыть видения: пуля в спину, кровь и затем темнота.

Где же Боллинджер?

Чем дальше спускалась Конни, тем меньше становилась петля веревки, соединявшей ее со стойкой окна. Она надеялась, что Грэхем правильно рассчитал длину шнура. Если нет, то у нее будут серьезные затруднения. Слишком длинный спасательный трос не представляет опасности, но если он окажется коротким, то она повиснет в тридцати-шестидесяти сантиметрах от выступа. Ей придется подняться назад к окну, чтобы Грэхем мог исправить положение — или ей придется отвязать спасательный трос, продолжая держаться только за заводящий трос. С беспокойством она смотрела, как постепенно натягивается страховочный шнур.

Над ее головой веревка закручивалась и раскручивалась. По мере того как тысячи нейлоновых нитей поочередно натягивались, ослаблялись, снова натягивались, Конни обнаружила, что она медленно поворачивается полукругом слева направо и обратно. К этому движению добавлялось раскачивание от ветра, и она страдала от этого.

Конни боялась, что веревка может оборваться. Естественно, все эти закручивания и раскручивания начинались там, где веревка свешивалась с подоконника. Ее охватывали сомнения, не начал ли тонкий шнур протираться от трения о подоконник?

Грэхем говорил о некоторой опасности трения в этом месте. Но он заверил ее, что она окажется на выступе прежде, чем нейлоновые волокна хоть немного повредятся. Нейлон был прочным материалом, гибким. Он не протрется от нескольких минут или даже четверти часа сильного трения.

И все-таки она волновалась.

Фрэнк Боллинджер начал обследовать тридцатый этаж в восемь минут двенадцатого.

Ему казалось, что он попал в сюрреалистический мир дверей. Сотни и сотни дверей... Всю долгую ночь он проводил, открывая их, ожидая внезапного нападения, наполняясь напряжением, которое возбуждало его. Но за всеми этими дверями открывалось одно и то же: темнота, пустота, тишина. Каждая дверь обещала дать ему то, за чем он охотился, но ни одна из них не сдерживала свое обещание.

Множество дверей ассоциировалось у Боллинджера не только с этой ночью, но и со всей его жизнью. Двери. Двери, которые вели в темноту, в пустоту, в слепые проходы и разные глухие концы. Каждый день своей жизни он ждал, что найдет ту дверь, которая, широко распахнувшись, наградит его тем, что он заслужил. Но пока та золотая дверь ускользала от него. Это было несправедливо. Он был один из новых людей, превосходил каждого из окружавших его. И чего же он достиг в свои тридцать семь лет? Ничего! Не стал президентом или сенатором. Не знаменит. Не богат. Он был всего лишь паршивым помощником следователя, полицейским, чья жизнь и работа проходили в грязном мире шлюх, сводников, картежных аферистов, наркоманов и мелких рэкетиров.