К Тюдор - Меловой человек

Я думаю о мистере Хэллоране. О его прекрасных картинах, о том, как он спас Девушку с Карусели и в какой-то степени нас с папой.

Что бы он ни совершил впоследствии, я не верю, что он был плохим человеком. Так же, как и Майки. Он не был плохим. Не совсем. Да, иногда он вел себя как дерьмо, и я не уверен, что мне нравится и то, в какого взрослого он превратился. Но разве мог кто-то ненавидеть его настолько, чтобы попытаться убить?

Я снова поднимаю взгляд на церковь. Что-то святой Томас мне не помогает. Я не чувствую никакого божественного благословения. Вздыхаю. Наверное, я слишком много читаю. Смерть Майки, скорее всего, была следствием несчастного случая, а письмо — это просто неудачное стечение обстоятельств. Возможно, какой-то жестокий шутник узнал наш адрес и решил мне напакостить. По крайней мере именно в этом я старался убедить себя с тех пор, как из моего дома ушли полицейские.

Проблема заключалась в том, что кто бы ни присылал нам те письма, они своего добились. Они сорвали крышку с того ящика, который я пытался закрыть и засунуть в самый дальний угол своего сознания. Как и в случае с ящиком Пандоры, ящик Эда весьма непросто снова запереть. Хуже всего то, что на самом дне этого ящика лежит не надежда. А вина.

Я слушаю песню. Обычно Хлоя слушает эту музыку, и я постепенно к ней привык. Какой-то панк-фолк исполнитель — Фрэнк Тернер.

В припеве говорится о том, что никто не помнит о том, что он сделал.

Но это не совсем так. Вся моя жизнь определялась теми поступками, которых я не совершил. Тем, чего я не сказал. Думаю, это объединяет многих людей. Нас обтачивают не достижения, а провалы. Не ложь, нет, скорее правда, которую мы не говорим.

Когда копы показали письмо, я должен был что-то сказать. Я должен был показать им, что получил точно такое же письмо. Но я этого не сделал. И до сих пор не знаю почему. Я не могу это объяснить. Так же, как не могу объяснить, почему я до сих пор не признался в том, что я совершил или о чем знал много лет назад.

Я даже не уверен, какие чувства мне внушает смерть Майки. Каждый раз, когда я пытаюсь его представить, вижу юного двенадцатилетнего Майки с железными зубами и злобой в глазах. И все же он был моим другом. А теперь его нет. Теперь он больше не будет частью моих воспоминаний. Он и сам стал воспоминанием.

Я встаю и киваю на прощание святому Томасу. А когда оборачиваюсь, замечаю какое-то движение. Это монашка. Пухленькая блондинка, под рясой которой виднеются угги. Я уже видел ее в городе. Она кажется слишком милой, чтобы быть монашкой.

Женщина улыбается мне:

— Вы нашли то, что искали?

Похоже, церковь и сама стала напоминать торговый центр. Но, увы, моя корзинка по-прежнему пуста.

— Пока нет, — отвечаю ей я.

Когда я возвращаюсь домой, замечаю на парковке мамину машину. Вот черт! Вспоминаю, что в прошлый раз мы говорили о Варежке. Ганнибал Лектер в кошачьей шкурке. Я открываю дверь, вешаю пальто на крючок и захожу на кухню.

Мама сидит за столом, Варежка — слава богу! — в переноске, стоящей на полу у ее ног. Хлоя возится с кофе. Сегодня она одета вполне прилично, как для нее, — в мешковатый свитер, лосины и полосатые носки.

Несмотря на это, я прямо чувствую, как в воздухе витает мамино неодобрение. Она не любит Хлою. Да я от нее этого и не ждал. Никки ей тоже не нравилась. Есть такие девушки, которых мамы терпеть не могут, и именно от этих девушек у тебя всегда сносит крышу.

— Эд! Ну наконец-то, — говорит мама. — Где ты был?

— Я, эм-м, гулял.

Хлоя оборачивается:

— И ты даже не подумал о том, чтобы сказать мне, что к нам приедет твоя мама?

Они дружно уставились на меня. Как будто это я виноват в том, что им трудно находиться в одной комнате.

— Извините, — говорю я. — Я потерял счет времени.

Хлоя небрежно опускает на стол перед моей мамой кружку с кофе.

— Сам себе сделай, о’кей? Мне нужно в душ.

Она выходит из комнаты, и мама переводит на меня взгляд.

— Очаровательная девушка. И почему это у нее до сих пор нет парня?

Я подхожу к кофемашине.

— Она язва. Может, в этом все дело.

— В точку. — И, прежде чем я успеваю парировать, она добавляет: — Выглядишь ужасно.

Я сажусь:

— Спасибо. Сегодня ночью получил очень плохие новости.

— Да?

Я стараюсь как можно короче пересказать события последних тридцати шести часов.

Мама отпивает кофе:

— Как ужасно. Кажется, точно так же умер его брат?

Да уж, об этом я и сам думал. Очень много.

— Судьба бывает весьма жестокой, — говорит она. — Хотя меня это почему-то не удивляет.

— Нет?

— Что ж, Майки всегда казался довольно несчастливым мальчиком. Сначала брат. А затем тот жуткий случай с Гэвином.

— Но это была его вина! — возмущаюсь я. — Он сидел за рулем. Это Гав теперь в кресле. Из-за него!

— Такая вина сама по себе достаточно тяжела, она давит, и жить с ней нелегко.

Я в раздражении смотрю на нее. Мама всегда старается взглянуть на ситуацию с противоположной точки зрения. Это здорово, пока не касается тебя, твоих друзей или привязанностей.

— Не похоже, чтобы что-то давило на него. Разве что цена его рубашки и тяжесть новых зубов.

Мама ничего не отвечает. Точно так же она поступала, когда я был маленьким и о чем-либо заявлял, а она считала, что это не стоит ее комментария.

— Он собирался написать книгу, — говорю я.

Она опускает кружку, и ее лицо становится серьезным.

— О том, что случилось, когда вы были детьми?

Я киваю:

— Он хотел, чтобы я ему помог.

— И что ты сказал?

— Я сказал, что подумаю над этим.

— Понятно.

— Было еще кое-что. Он утверждал, что знает, кто ее убил.

Она смотрит на меня широко раскрытыми темными глазами. Даже в семьдесят восемь ее взгляд остается острым и ясным.

— И ты ему поверил?

— Не знаю. Возможно.

— А он еще что-нибудь говорил о тех событиях?

— Немного. А что?

— Просто интересно.

Но мама никогда не стала бы спрашивать, если бы ей было просто интересно. Она никогда ничего не делает просто так.

— Что такое, мам?

Она колеблется.

— Ма-ам?

Она кладет свою холодную сухощавую ладонь поверх моей.

— Ничего. Мне очень жаль Майки. Я знаю, что вы долго не виделись. Но когда-то вы были друзьями. Ты, наверное, расстроен.

Я делаю вдох, но тут дверь на кухню распахивается и снова заходит Хлоя.

— Захотелось подкрепиться. — Она берет свою чашку. — Я вам помешала?

Я смотрю на маму.

— Нет, — говорит она. — Вовсе нет. Я уже ухожу.

Перед отъездом мама оставила нам несколько гигантских сумок, полных вещей, жизненно необходимых для гармонии и благополучия Варежки.

Я же, опираясь на предыдущий опыт, думал так: все, что Варежке нужно для гармонии и благополучия, — это множество птенцов и мышей, которых он мог бы складывать на мою постель, когда у меня похмелье, или на стол, когда я завтракаю.