Андерс Рослунд - Сделано в Швеции-2. Брат за брата

Он наклонился ближе к размытой дерганой картинке.

Если человек, на которого он сейчас смотрит, это Лео Дувняк, то почему на парковке лежит мертвым некто по имени Яри Ояла, а не кто-то из двоих братьев Дувняка?

Бронкс ощутил некоторую трещину между братьями, когда допрашивал их по одному. Ему казалось, что он понимает, откуда пошла эта трещина: двое младших соскочили, а старший продолжил грабить банки, только вместе с отцом – и сел в тюрьму. Двое младших тоже сели – именно поэтому. Через две недели после бурана и разбитой машины Феликса и Винсента Дувняков тоже взяли, в квартире в Гётеборге. Очень буднично. Они словно просто сидели и ждали полицию. Подельники потом все расследование промолчали; двое младших были уверены, что легко отделаются. Но журналисты уделили им слишком много внимания, и от населения пошел поток информации. Благодаря ему Бронкс сумел установить, что уничтоженное оружие использовалось при двойном ограблении. Какой-то человек сообщил, что видел машину, которую несколько раз показывали по телевизору: она принадлежала строительной фирме, и ею пользовались братья. Строительная фирма. Их официальное прикрытие. Информант наблюдал, как машина въехала в лес, а потом из нее выгрузили «нечто тяжелое», что потом сбросили в озерцо. Водолазы обнаружили это «нечто тяжелое». Ящики с оружейными деталями, залитые бетоном. ДНК и отпечатки пальцев соединили Лео, Феликса и Винсента Дувняков с одним из ограблений.

Если бы тебе удалось втянуть своих братьев, ты бы постарался не допустить, чтобы кто-то из них погиб. Ты составил новое уравнение – и один из его членов мертв.

Если на молочном фургоне уехал ты, то, возможно, ты остался один.

Если это не ты, у тебя как минимум один живой сообщник.

Бронкс в последний раз проследил за человеком в комбинезоне, идущим к грузовику.

Ты, или твой сообщник, ведете себя в высшей степени хладнокровно. Ты, или твой сообщник, разгуливаете так, словно ничего не случилось. Один из вас убит, а ты, или твой сообщник, просто продолжаете начатое.

А я – я шесть лет не чувствовал себя так хорошо.

Потому что то, что пылает у меня в груди – это, поверишь ли, счастье.

Мне представился второй шанс засадить тебя в тюрьму, вернуть твою жизнь в тот же ад, из которого ты вчера вышел, хотя теперь – на гораздо больший срок, чем в прошлый раз.

Эта черная машина. Слишком новая, слишком дорогая, слишком блестящая. Она в третий раз проплыла мимо кухонного окна, замедлила скорость на выезде, но – не остановилась.

Бритт-Мари отчетливо видела обоих людей на переднем сиденье – постарше, седой, и помоложе, стриженный «ежиком». Каждый раз – они.

Нездешняя машина.

Одно окно дома выходило на широкую, рычащую, пыхтящую Нюнэсвеген, только лишь густая живая изгородь отделяла дом от непрерывного, с рассвета до сумерек, потока транспорта. А с этой стороны узкая улочка образовывала U – или V? – объединяя четырнадцать коттеджей, и Бритт-Мари видела только соседские машины. Но эта, черная, блестящая, своими крадущимися движениями наводила на мысль об осторожных повадках хищника.

В первый раз она заметила этот автомобиль, кажется, около девяти, когда, проснувшись в свой свободный день, сидела за чашкой кофе. Машина проплыла за окном в такое время, когда никто тут не ездит. Вокруг было пусто, как бывает только в районе частных домов, откуда все выбираются на работу в разное время. Наверное, тогда-то она и заметила эту машину – подумала еще, что та будто не знает, куда направиться, а потом забыла про нее, принялась готовить обед. Кастрюля с картошкой уже стояла на плите, только повернуть кран горелки, а бочок лосося лежал на разделочной доске, блестящий, розовый, словно огромный кусок малинового желе. Она выбрала мелкие прозрачные кости, это примерно как выщипывать брови, только косточки труднее удалять, чем волоски, они хрупкие, но сидят прочно, как армированная сталь. Потом поставила рыбу в жаропрочной посудине на верхнюю полку холодильника, чтобы отправить ее на двадцать минут в духовку, когда придут все трое сыновей. Соль, перец, жирные сливки и петрушка, дать постоять еще десять минут. Любимое блюдо Винсента, он уже успел навестить ее несколько раз с тех пор, как вышел на свободу – но она не знала, по-прежнему ли любит лосося Лео. Всё было так давно.

Все вместе.

Бритт-Мари невольно вздрогнула. Немного разволновалась, с ней такое редко бывало, но она и редко видела их всех вместе.

Второй раз хищная черная машина шмыгнула мимо окна через каких-нибудь полчаса. У Бритт-Мари возникло неприятнейшее предчувствие, и она не знала, почему. Она вдруг подумала про него. Про Ивана. Какое отношение он имел к хищной машине – он, который объявился возле стены и жужжал, как вонючая навозная муха? Что ему было там надо? Хотел вмешаться, опять? Лезть все с той же болтовней о том, что он изменился, что принял решение и начал все сначала? А ведь это его решение касается и других людей, которые вовсе ничего этого не хотят!

Изменить то, что залито бетоном.

Уже нельзя что-либо изменить.

Все останется неизменным.

Она сделала свой выбор – не думать о нем – шесть лет назад. На самом деле – восемнадцать. Но шесть лет назад ей волей-неволей пришлось подумать о нем: ограбление банка, суд, тюрьма… Что, черт побери, творится в голове у отца, который грабит банк вместе с сыновьями? Да еще верит, что это и есть близость, что это хороший способ снова обрести детей, которых он потерял, потому что бил их? И ему еще хватает наглости стоять у ворот тюрьмы и заявлять – если бы не я, Лео бы погиб . Со своими идиотскими идеями – конфликты, клан, сплотиться против всего остального мира! Проклятое святое семейство! Неужели эти узы снова свяжут ее сыновей друг с другом? Узы, которые Иван затянул так туго еще во времена их детства? Когда же наконец сыновья пойдут каждый своей дорогой?

Она подалась вперед, чтобы лучше видеть, коснулась щекой оконного стекла. Хищная машина, замедлив ход, в третий раз кралась мимо. Бритт-Мари, не спуская с машины глаз, ходила из комнаты в комнату, от окна к окну, пока автомобиль не свернул к Нюнэсвеген, к грохочущему транспортному потоку. Выбросить это из головы. Она все напридумывала. И знала, почему. Ночная паника. Семейные узы затягивались, делая ее тревожной и сверхчувствительной. Она разозлилась, когда позволила этому хищнику Ивану прокрасться в ее голову, с жужжанием описывать там круги и разбудить ее. И из-за этого придала увиденному слишком большое значение.

Журчащий искренний смех.

Голоса Лео и Феликса из столовой. Феликс нечасто теперь смеялся так, как в эту минуту; кажется, он рад, почти счастлив, сидеть там со старшим братом.