Илья Деревянко - Беспредельщики

Оба пацана, в отличие от Кирилла, были настроены не столь дружелюбно. В глазах Лехи сквозила нескрываемая ненависть, а Федя не снимал пальца со спускового крючка. Было видно, что лишь присутствие Кирилла удерживает их от искушения разделаться с бывшим шефом. Мирону сковали руки за спиной, надели на глаза черную повязку и вывели во двор, где быстро запихали в машину. Он даже не пытался сопротивляться. Душой овладела странная апатия. В голове не было ни одной мысли, только тоскливая пустота. Машина долго ковыляла по проселкам, ребята молчали, беспрерывно куря сигареты одну за другой. Наконец выехали на Никитинское шоссе и увеличили скорость. Повязку с глаз сняли, но наручники оставили.

«Везут в город отдавать на растерзание, – отрешенно думал Мирон. – Им за это награда будет! Интересно, кому сдадут: Маршалу, Матерому или своим, а может, всем вместе?

Не доезжая двух километров до Кольцевой дороги, Леха снял наручники. Кирилл заглушил мотор и сунул Мирону в нагрудный карман пачку денег.

– Домой не показывайся, – тихо предупредил он. – На автобусе доберешься до вокзала. Там садись на поезд и уезжай подальше отсюда. Об одном прошу: постарайся снова стать человеком! Вылезай!

– Что? а? что? – забормотал бывший главарь, полностью выбитый из колеи неожиданным поворотом событий.

– Выматывайся, живо! – резко крикнул Леха и, открыв заднюю дверцу, грубо вытолкал его наружу.

Развернувшись, машина понеслась в обратном от города направлении. Мирон остался на дороге один.

– Кирюша, кто был тот человек? – спросила вечером Настя. Они сидели на крыльце, любуясь закатом. Кирилл долго молчал, задумчиво глядя вдаль.

– Мой бывший друг, – наконец глухо ответил он. – Бывший человек. Когда-то давно он носил имя Мирон. Теперь не знаю, как его называть...

– Что вы с ним сделали?

– Ничего! Довезли до города да отпустили.

– А почему в повязке?

Тут Кирилл впервые за вечер улыбнулся:

– Потому что я не хочу, чтобы он вернулся и покусал тебя, моя радость!

Солнце медленно клонилось к горизонту, с ближайшего пруда доносились отголоски гусиного скандала. В соседнем дворе лениво, ради порядка, гавкала собака. Воздух пах травой и свежестью. Кирилл еще раз улыбнулся, бережно обнимая девушку за плечи.

Утром того дня, когда Мирон в беспамятстве отлеживался в доме Кирилла, Матерый приехал в бар «Лотос» раньше обычного. Услужливый официант мгновенно принес дымящуюся чашку чая, но Волков равнодушно посмотрел на нее и отвернулся. Ему не хотелось ни пить ни есть, даже жить особого желания не возникало. Привычный мир рухнул, как карточный домик. Матерый впервые с болезненной ясностью осознал – прошлое ушло безвозвратно, а сам он, вместе с пресловутым «воровским авторитетом», не более чем прошлогодний снег. Посланный по Миронову душу киллер экстракласса, обошедшийся в кругленькую сумму, бесследно исчез, будто не существовал вовсе.

– Не мог он просто смотаться, присвоив деньги! Понимаешь, не мог! Не тот это человек, – со слезами на глазах доказывал Лоскутов, да и сам Матерый прекрасно понимал – действительно не мог. «Профи» так не поступают. Стало быть, нет в живых суперубийцы. Интересно, что сделал Мирон с трупом: сжег? утопил? закопал? разрезал на куски? Хотя какая разница! Не иначе этому козлу сам дьявол помогает!

Матерый в отчаянии заскрежетал зубами. Куда деваться теперь с подмоченным авторитетом? В фермеры разве податься, в глухую деревню, где тебя никто не знает? Он вспомнил булгаковского Воланда, который говорил, что любит сидеть низко, «с низкого не так опасно падать». Матерый же сидел на одном из самых высоких мест в блатной иерархии, а теперь...

горланил магнитофон одну из приблатненных песенок «Дюны».

– Веселей, браточки! Цветочки, твою мать! – саркастически пробормотал Волков и вдруг, почему-то обозлившись, рявкнул бармену: – Да заткни ты свою сраную шарманку!

В баре повисла испуганная тишина. Редкие утренние посетители не осмеливались глядеть в сторону разгневанного «вора». Внезапно дверь отворилась, и Матерый невольно вздрогнул. Помещение наполнилось ребятами из Северной бригады во главе с каким-то забинтованным, загипсованным парнем на костылях.

«Сейчас пришьют, – мелькнуло в голове Андрея. – Вот она смерть!»

Он машинально схватился рукой за левую сторону пиджака, но тут же вспомнил, что ствола при нем нет. Он давно не носил с собой оружия. Заметив лихорадочное движение Матерого, загипсованный слегка улыбнулся, но ничего при этом не сказал и, проковыляв к Волкову, дружелюбно поздоровался.

– Андрей! У нас к тебе разговор по поводу собаки Мирона! – после приветствия сказал он. Матерый удивленно приподнял брови.

– Что?!

– Да, бешеной собаки, которая надоела всему городу! Мы сместили его с главарей. Сейчас я временно исполняю обязанности.

– Молодцы, – похвалил опомнившийся «вор». – Давно бы так.

– Да, но зверь жив, на свободе и крайне опасен! Его необходимо уничтожить, иначе начнет грызть всех подряд! Мирону для этого даже подручных не надо, он сам «машина смерти». Нужно объединиться всем, у кого есть хоть капля ума в голове. Пусть нигде в городе не будет Мирону покоя, пусть каждый куст стреляет в него. С Южной бригадой мы уже договорились!

Скрипнула дверь, и в баре появился Маршал с тремя приближенными.

– Прекрасно, вот они сами. Подсаживайтесь ближе, братва, потолкуем!

Вскоре пришли Тимур с Беликом. Заметив ребят из Северной бригады, они насторожились, но, повинуясь успокаивающему жесту Матерого, тоже присоединились к совещанию.

Спустя два часа судьба Мирона была окончательно решена. Пожав друг другу руки, бандиты разошлись проводить в жизнь намеченный план действий. Примерно к двум часам дня все места возможного появления Мирона блокировали боевики Северной и Южной бригад, а также люди Матерого. По просьбе последнего Филин тоже прислал несколько человек. Круг замкнулся.

Проводив глазами машину Кирилла, Мирон долго стоял посреди дороги, раздираемый противоречивыми чувствами. Он никак не мог уразуметь: почему человек, которого, по его приказу, собирались убить, спас ему жизнь, предупредил об опасности да еще деньгами снабдил на дорогу? На самом деле ответ был прост – Кирилл поступил так, как подсказал ему Бог, в которого он наконец-то уверовал, да проснувшаяся совесть. Мирон же пребывал совершенно в ином жизненном измерении, но даже в нем пробудилась на минуту благодарность к бывшему другу, зашевелилось нечто, напоминающее угрызения совести. Однако только на минуту. В следующий момент душу снова захлестнули волны дикой, животной ярости.