Агата Горай - Забыть нельзя помнить

Вспоминаю о том, чем была занята до всего этого кошмара, и в ужасе бросаюсь обратно во двор. Не хватало только, чтоб кормилица померла.

Уже в августе этого года Семен довел дело до конца. Его обнаружила в луже крови Ноябрина, когда вернулась домой с помидорной плантации. Брат перерезал себе горло. Изменил ли его уход мою жизнь? Нет.

Никто никого не посадил в тюрьму, как и по детским домам нас в этот раз не разобрали.

Владлен, старший из оставшихся в семье братьев (Мстислав, самый старший, второй по счету после погибшего Васи, домой с фронта не вернулся, а обосновался в чужом краю, бабушка невзлюбила его за это, а я никогда не винила – сама бы на его месте поступила бы, наверное, так же), продолжал безбожно пить. Мужской опорой и поддержкой был семнадцатилетний Игнат. Он пахал на благо родины не меньше моего, да и все мужские домашние хлопоты были на нем. Девятнадцатилетний Федя не особо утруждал себя делами и не обременял житейскими проблемами. Есть в доме еда – хорошо, нет – еще лучше. У него в жизни одна забава – гармонь да шутки с прибаутками в кругу девиц, которым после войны катастрофически недоставало мужчин с нормальной психикой и всеми конечностями, да и без вредных привычек. Каждая, от пятнадцати до двадцати (а то и тридцати, вдовы всегда «ЗА»), видела в Федоре своего мужа, а он этим охотно пользовался и плевать хотел на то, что творится в отчем доме. От Ноябрины, хоть она всего на год младше меня, помощи как с козла молока. Даже не знаю, как ей удалось остаться ребенком, несмотря на все ужасы нашей реальности. После того, как она нашла Семена, дело стало еще хуже. Она все время улыбалась и беззаботно плела венки да ловила бабочек, полностью игнорируя мои просьбы помочь хотя бы в нашем огороде. Илья со Светкой, девятилетние двойняшки, пусть силенок у них было не так много, но они всегда охотно соглашались справиться с любой поставленной задачей – перебрать фасоль, нарвать травы для Матроны, прополоть огород, наносить воды, насобирать в лесу ягод и грибов… Да что бы то ни было, они всегда были готовы помочь. Так мы и сосуществовали, потому что сказать «жили» язык не поворачивается.

Ноябрь пятьдесят первого отнял у меня Свету. Она сгорела за неделю. Фельдшер сказал, всему виной пневмония. Илья очень тяжело перенес смерть сестры, но, как настоящий мужчина, заявил: «Я никогда не поступлю так, как Семен. Как бы ни было тяжело и больно. У меня есть ты, есть Маруська, Ноябрина, бабушка, и все вы нуждаетесь в мужской поддержке». Так, наверное, бывает, что взрослые мужики ломаются и спиваются, а маленькие готовы сражаться за всю семью до конца. Маруська… А что Маруська, когда ребенку всего шесть и она никогда не видела отца и мать, не знала ужасов войны, не понимает этой боли, которая изрезала вдоль и поперек судьбу каждого в нашей семье. С самого рождения я тихо ненавидела Марусю – она досталась нам слишком дорогой ценой, но с годами отпустила это чувство. Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, останься в живых мать, но что-то подсказывало мне, что мама стала бы для меня еще одной обузой.

К началу пятьдесят второго от нашей семьи осталось – восемь человек, хотя Мстислава тоже можно было вычеркнуть из списка выживших, ведь о себе он не давал знать. Январь наконец унял боль и страдания Владлена – минус один. Брат застыл, как бродячий пес, у соседского забора (тридцать градусов ниже нуля не оставили ему шансов).

– Вот как оно бывает, – над гробом внука шептала бабушка Катя. – Дочка-то моя все рожала да рожала в надежде, что в это нелегкое время дети облегчат им с зятем жизнь, что будут опорой и поддержкой, что жить они будут на зависть всем. А жизнь-то вон как распорядилась… Даже не знаю, оплакивать внучка-то или порадоваться, что муки его прекратились…

Я же не оплакивала ни Семена, ни Владлена – они сами сделали выбор, почему я должна лить слезы? Искренне рыдала лишь над Светкой, такой она лежала в гробу нежной и умиротворенной, будто только после смерти обрела счастье. В какой-то степени я даже завидовала ей, и вопрос «Почему болезнь не забрала меня?» не выходил из головы. А мужчины должны быть такими, как Ильюха и Игнат, тогда и терять их будет больно. А так… «Теперь Владлену не придется пить, его душа, надеюсь, обрела покой и освободилась от ужасов войны» – все, что проскользнуло в моей голове в день похорон брата.

Июнь пятьдесят второго отнял у нас бабушку Катю. Она просто не проснулась. Казалось, смерть не успокоится, пока с таким же завидным постоянством, как мать нас рожала, не выкосит весь наш род. Это были вторые похороны, на которых я плакала (не считая отцовских и маминых), и последние.

– Вы не имеете права нас разъединять! – кричу в лицо краснощекому, похожему на жирную свинью дядьке в сереньком мятом костюмчике с кожаным портфельчиком под мышкой.

– Я, деточка, как раз таки имею. – Грязно-серым платком дяденька то и дело пытался избавиться от выступающего из всех щелей на лице капель пота, который превращался в настоящие ручьи.

Через две недели после похорон бабушки от нас ушел Федор. Брат женился на вдовушке, старшей его на пять лет, по совместительству председательской дочке, и в отчий дом практически сразу забыл дорогу. Почти семнадцать лет Игната и мои неполные шестнадцать роли не играли – четырнадцатилетняя Ноябрина, шестилетняя Маруся и десятилетний Илья законным постановлением кого-то там должны были отправиться в детские дома, причем разные, находившиеся даже не в одном городе.

– Они не сироты, у них есть мы! – Я указываю в сторону Игната, стоявшего у калитки, скрестив на мощной груди руки, в полной готовности наброситься, если придется, на этого самопровозглашенного большого начальника.

– У всех в этой жизни кто-то да есть, но этого не достаточно. У вас нет главного – восемнадцати годков и работы. Как вы планируете выжить в этом мире, когда вас и самих-то не мешало бы еще пару годков в интернате каком повоспитывать?

– Я тебя сейчас за пару минут воспитаю! – закатывая на ходу рукава рубахи, доставшейся в наследство от отца, к мужчине разъяренным зверем несется Игнат.

– Э! Молодой человек, попридержи свои босяцкие выходки, а то не в школу, а в колонию загремишь. – Свин выставил впереди себя руку, сжимавшую носовой платок, будто этот жест мог остановить моего братца, мышцы которого от тяжелого труда давно раздулись до неприличных размеров.

– Вот сейчас вколочу тебя в землю, и можешь отсылать меня, куда хочешь!

– Игнат! – вмешиваюсь я, хоть и сама бы с удовольствием приняла участие в избиении непрошеного гостя. – Боюсь, этот прав, мы только хуже сделаем, если изобьем его до полусмерти. Разве только насмерть?