Уолтер Кенни - Скрытые пружины

В оформлении обложки использованы фотографии с https://www.pinterest.ruпо лицензии СС0.

Грузный седой старик метался по подземелью, припадая на больную ногу и глухо стуча палкой по каменному полу. Его тень скользила по стенам, словно морское чудовище, бьющееся в агонии. Старик то судорожно перебирал ворох смятых бумаг, беспрестанно повторяя: «Гнусный вор! Он всё у меня забрал, ничего не оставил, ничего!», то снова принимался кружить между металлических столов, как дервиш, одержимый неистовой пляской.

Вытирая неопрятным рукавом слезящиеся глаза, он трясущимися пальцами в застарелых ожогах перелистывал толстые тетради в клеёнчатых переплётах. Срываясь на жалобный плач, расшвыривал по полу содержимое обитых жестью шкафов, в исступлении сминая бумагу ногами и разрывая листы наконечником палки. Поспешил к потайному ящику, судорожным движением сорвал с шеи ключ на тонком шнурке, отпер дверцу. Вглядевшись в пустоту тайного сейфа, покачал головой и по-детски всхлипнул.

До изнеможения кружа по комнате, старик быстро выдохся и осел бесформенной грудой в истёртом кожаном кресле, надсадно дыша и пытаясь унять клокотание в груди, ясно различимое при каждом вздохе.

Спустя недолгое время он зашевелился, неловко повернувшись, встал, перенеся вес своего тела на здоровую ногу, и достал из ящика стола небольшую склянку. Медленно вынул из горлышка притёртую каучуковую пробку и быстро, будто опасаясь передумать, глотнул мутную жидкость. Опираясь одной рукой о стол, он, морщась от горечи, выпил всё содержимое склянки, а затем швырнул её на пол.

Потом старик неловко опустился в кресло, чуть не упав, и устало смежил морщинистые веки. Склонив голову, с закрытыми глазами он долго вслушивался в несмолкающее бормотание подземных вод. Кулаки его расслабились, черты лица приобрели спокойное выражение.

Когда он потянулся за стопкой желтоватой бумаги, лежащей на краю стола, трясущиеся пальцы задели и чуть не опрокинули чернильницу. Медленным, очень плавным движением старик передвинул её подальше от края. Глубоко вздохнув, навис над столом, задумавшись, и принялся исписывать беглым почерком один лист за другим.

Закончив и перечитав написанное, старик, зайдясь в жестоком приступе кашля, уверенным движением сложил письмо вчетверо и положил перед собой, наблюдая, как расправляется плотная бумага. Глаза его почти закрыты, голова клонится к груди, дыхание становится неслышным.

Казалось, будто старик, утомлённый отчаянными бесплодными поисками, засыпает. Внезапно, резко очнувшись, он хрипло вскрикнул и принялся что-то искать в ящиках стола. Осторожно, будто хрупкое яйцо, вынул полый стеклянный резервуар.

Помедлив, аккуратно поместил исписанный листок в стеклянную капсулу, бережно сомкнув её винтовые края. Растопил на огне свечи сургуч, окунул в него тонкую кисть и тщательно прошёлся ею по краям резервуара, надёжно запечатывая содержимое капсулы.

Движения старика становятся всё медленнее, он прикрывает веки, будто пламя свечного огарка становится непереносимым для его глаз. Неслышно шевеля губами, выпрямляет спину и, держа стеклянную капсулу двумя руками, долгое время смотрит на неё.

«Хорошо, вот теперь хорошо…» – выдыхает он с улыбкой, и улыбка эта полна облегчения. Тяжело подняв правую руку, он тянется к пламени свечи, подслеповато щурясь, и смыкает пальцы на фитиле, погружая комнату, себя и весь мир в блаженную темноту.

Миновало почти десятилетие, прежде чем я выросла и поняла, что моя мать, урождённая Вирджиния Грейблум, страдала от жестоких приступов меланхолии и не была счастлива в доме своего мужа. Серьёзный усатый доктор, наблюдавший меня, и семья тётушки, принявшей в моей судьбе живейшее участие, добились того, что события, произошедшие летом одна тысяча девятьсот пятого года, почти изгладились из моей памяти. По соображениям здоровья, я должна была забыть все видения, которыми мой воспалённый разум в то время мучил меня. Тем не менее несмотря на все их усилия, воспоминания о матери – пусть даже ускользающие и зыбкие, – сохранились в моей памяти.

Как скупец, бережно перебирающий в ладонях тусклые кругляши монет и ревностно охраняющий свой тайник от посторонних жадных глаз, все эти годы я хранила в душе далёкие картины прошлого, дорогие моему сердцу. Подвижное, с тонкими чертами, лицо моей матери часто виделось мне во сне. Её мягкая улыбка и особое выражение чуть раскосых тёмных глаз вспоминались мне в те редкие моменты, когда я оставалась в одиночестве.

В ненастную пору, когда дождь хлестал яростными струями закрытые ставни моей комнаты, я почти явственно слышала ласковый, слегка насмешливый голос матери, зовущий меня по имени. Старый потрёпанный друг, из которого я, презрев все усилия тётушки Мод, так и не сумела научиться извлекать хоть сколько-нибудь ласкающие слух звуки, помнил лёгкие прикосновения длинных музыкальных пальцев, бегло пробегавших по его клавишам.

В детстве, в эгоистичной манере, присущей каждому ребёнку, я воспринимала своих мать и отца как часть окружающего меня мира, не вникая в сложные хитросплетения их взаимоотношений. Жили мы очень обособленно, и наш холодный неухоженный особняк редко посещали соседи с визитами или другие гости.

Много позже я узнала, что жители нижней деревни стараются обходить наш дом стороной и называют его «Ведьмин пуп». Сейчас, весной одна тысяча девятьсот двенадцатого года, когда я возвращаюсь в поместье отца, забавное название представляется мне более подходящим, чем чопорное «Хиддэн-мэнор», присвоенное старому громоздкому дому предками моего отца.

Тогда же, в детстве, я не задумывалась ни о том, какие пересуды и толки вызывали у деревенских таинственные занятия моего отца; ни о том, по какой причине мать так отчаянно стремилась покинуть и свою пропахшую лауданумом комнату, и весь этот дождливый край, пропитанный болотными испарениями.

Для меня наш огромный дом, походивший на замок – с его каменными стенами, покрытыми изумрудным мхом, бесконечными гулкими коридорами и сводчатыми потолками, – всегда был источником множества открытий и ареной для выдуманных мною игр. Обладая умением незаметно проникать в любое из его помещений, я подслушивала разговоры горничных, частенько казавшиеся мне непонятными и скучными. Скрываясь в стенных нишах, закрытых пыльными гобеленами, я изображала завывания призраков, заставляя кухонных девчонок визжать до одури.

Дом казался мне сказочным замком принцессы, в котором пока ещё не поселился свирепый дракон. Будучи ребёнком, я не замечала плесени на отсыревших обоях, плохо вычищенного серебра за обеденной трапезой и всеобщей атмосферы запустения и обветшалости.