Дин Кунц - Исступление. Скорость

Снова зашел в дом, чтобы осмотреть его с первого этажа до чердака. От него требовалось убрать из дома все следы присутствия трупа и его самого.

На кухне не смог решить, что делать с ромом, колой, нарезанным лаймом, другими предметами, стоявшими на столе. Решил дать себе время подумать об этом.

Коридором направился к лестнице, чтобы подняться в главную спальню. Приближаясь к фойе, заметил справа, за аркой, яркий свет: в гостиной горели все лампы.

Револьвер в руке сразу оказался не куском железа, оттягивающим руку, а очень нужным инструментом.

Первый раз, проходя по дому, прежде чем подняться наверх и убедиться, что тело Лэнни по-прежнему в кресле, Билли включил в гостиной люстру, но не более того. Теперь там горело все, что могло гореть.

А на диване, лицом к арке, сидел Ральф Коттл, все в том же дешевеньком, мятом костюме.

Ральф Коттл, какие-то сорок минут тому назад отправленный в лавовую трубу, сумел скинуть с себя пленочный саван, подняться на тысячи футов из-под поверхности долины и зайти в дом Олсена, оставаясь при этом мертвым и зарегистрированным скептиком.

Очень уж неожиданным стало для Билли появление Коттла в гостиной Олсена, и на секунду он поверил, что Коттл жив, никогда не умирал, но уже в следующее мгновение он все понял: в лавовую трубу он сбросил тело не Коттла, а кого-то еще, начинку пластикового буррито заменили.

Билли услышал, как произнес: «Кто?» – то есть, спрашивая себя, чей труп, завернутый в пленку, он отправил в глубины земли, начал поворачиваться, чтобы застрелить любого, кто мог оказаться в коридоре, уже не задавая никаких вопросов.

Но в этот момент его ударили по шее чем-то тяжелым, у основания черепа, вызвав скорее не боль, а вспышку света. Яркие звезды, иссиня-синие и раскаленно-красные, вспыхнули в голове.

Он не помнил, как пол поднялся ему навстречу. Потому что, казалось, долгие часы летел и летел в чернильной темноте лавовой трубы, гадая, чем развлекаются мертвяки в холодном сердце давно потухшего вулкана.

Темноте он, похоже, приглянулся больше, чем свету, потому что в себя он приходил рывками, то всплывая на поверхность сознания, то вновь проваливаясь в глубины бессознательного.

Дважды незнакомый голос задавал ему вопрос, – во всяком случае, он дважды этот вопрос слышал. Оба раза его понял, но ответить смог только со второй попытки.

Еще окончательно не придя в себя, Билли настроился слушать голос, чтобы уловить тембр, интонации, а потом, при необходимости, их опознать. Да только голос звучал не как человеческий: грубый, странный, искаженный. Не вызывало сомнений лишь одно: его спрашивали.

– Ты готов к своей второй ране?

Услышав вопрос второй раз, Билли оказался в силах ответить:

– Нет.

Обнаружив, что к нему вернулся дар речи, пусть голос больше напоминал писк, он также понял, что может открыть глаза.

Хотя поначалу перед глазами все плыло и стоял туман, через какие-то мгновения он увидел стоящего над ним высокого человека в натянутой на лицо лыжной шапочке с прорезями для глаз и черной одежде. Руки выродка были в кожаных перчатках, и в обеих он держал какое-то оружие будущего.

– Нет, – повторил Билли.

Он лежал на спине, наполовину на ковровой дорожке, наполовину на деревянном полу, с правой рукой на груди, левой откинутой, револьвера ни в одной не было.

Наконец туман более не застилал глаза, и Билли понял, что выродок держит в руках не оружие будущего, а следовательно, не является путешественником во времени или пришельцем с другой планеты. Мужчина в маске держал портативный перфоратор, которому для того, чтобы забивать гвозди, не требовался компрессор.

Левая рука Билли лежала на деревянном полу, и мужчина в маске приколачивал ее к полу.

Боль и страх мешают мыслить логично, туманят мозг.

Пронизывающая боль заставила Билли вскрикнуть. Парализующий туман ужаса заволок мысли, замедлил их ход, и он не сразу осознал, что его прибивают к полу, лишают возможности передвижения.

Боль можно выдержать и победить, если сумеешь взять ее под контроль. Если ее отвергать или бояться, она только вырастает, начинает казаться непереносимой.

Лучший ответ ужасу – праведная злость, уверенность в том, что справедливость в конце концов восторжествует, а зло будет наказано.

Эти мысли не маршировали стройными рядами в его голове. То были истины, которые хранились в подсознании, основывались на собственном, дорого стоившем ему опыте, и Билли действовал на основании их, словно они были инстинктами, с которыми он родился.

Падая, он выронил револьвер. У выродка его не было. Возможно, оружие лежало в пределах досягаемости.

Билли повернул голову, оглядывая коридор. Правой рукой ощупал пол рядом с собой.

Выродок что-то бросил в лицо Билли.

Тот дернулся, ожидая нового укуса боли. Но выродок бросил всего лишь фотографию.

Билли не смог разглядеть, что на ней. Замотал головой, чтобы сбросить фотографию с лица.

Фотография упала ему на грудь, и он внезапно подумал, что следующим гвоздем выродок прибьет ее к его груди.

Нет. С перфоратором в руках выродок уже шагал по коридору к кухне. Одного гвоздя хватило, чтобы удержать Билли на месте. Здесь он свою работу закончил.

Запечатлей его образ. Сохрани в памяти. Приблизительный рост, вес. Широкие плечи или нет? Узкие бедра или нет? Какая-нибудь особенность в походке, грациозной или не очень?

Боль, страх, кружащаяся голова, а главное, неудобный угол обзора (Билли – лежащий на полу, выродок – на ногах) не позволили создать достоверный образ мужчины, который лишь несколько секунд находился в поле его зрения.

Выродок исчез на кухне. Ходил по ней, шумел. Что-то искал. Что-то делал.

Билли заметил отблеск стали на темном полу фойе. Револьвер лежал у него за спиной, вне пределов досягаемости.

Отправив Лэнни вниз по лавовой трубе, Билли подумал, что уже не способен испытать большего ужаса, но ошибся, осознав, что теперь ему предстоит проверить, насколько крепко сидит гвоздь в полу. Он боялся шевельнуть рукой.

Боль не отпускала ни на секунду, была терпимой, не столь ужасной, как он мог бы себе представить. Попытка двинуть рукой, расшатать гвоздь конечно же привела бы к усилению боли.

Он боялся не только шевельнуть рукой, но и смотреть на нее. И хотя он знал, что «картинка», которую рисовало сознание, будет страшнее реальной, у него свело желудок, когда он повернул голову и взглянул на рану.

Если не считать лишнего пальца, белая резина хирургической перчатки превращала его руку в руку Микки-Мауса, вроде изображенных на плакатах, приклеенных к стенам и направляющих к креслу, где и застыл Лэнни с одной из книг матери на коленях. Даже раструб перчатки чуть завернулся, образуя манжет.