Агата Горай - Память без срока давности

Прихватив в непривычно длительное для нас обоих путешествие Буля, выезжаю на похороны в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое мая. Задерживаться на родине дольше двух дней не планирую, даже не подозревая, что этого окажется более чем достаточно, чтобы пробудить во мне всех дремлющих демонов.

28 мая 2012 года (двадцать четыре года)

Кладбище. Легкий дождик. Пара десятков скорбящих, в числе которых замечаю маму в траурном одеянии, сжимающую в кулаке носовой платок. Отказываюсь понимать, по какой причине она льет слезы. С лежащим в гробу мужчиной они давно и не совсем мирно разошлись. Жизнь с моим отцом не была сказочной, и одному богу известно, сколько слез впитали пол и мебель нашего дома, сколько скандалов застряло в стенах, сколько обид и взаимных укоров прогремело в свое время под крышей… Как можно оплакивать подобное? Слезы на мамином лице говорили лишь об одном – она все такая же наивная и добродушная дуреха, ведь другая бы не сумела так искренне оплакивать бывшего мужа-козла и так долго жить с настоящим мужем-мудаком. Хотя вид у нее даже в трауре гораздо лучше, чем когда она, забитая бытом, жила с отцом. Марк не превратил ее в ничто жество.

Увидеть мать не на фото странно, но мне абсолютно не хочется броситься к ней на шею с нежными дочерними объятиями. Молча прохожу к гробу. Ловлю на себе любопытные взгляды, но старательно не реагирую. Рассматриваю труп отца. Вечно молодой и вечно пьяный папаша даже на тот свет отправился с улыбкой, пусть и не такой лучезарной, как при жизни. Верхняя часть головы забинтована, что вызывает у меня ироничную усмешку – благодаря его похмелью я вынуждена много лет носить бинты и повязки на нижней части своего лица, а он проследует в ад, скрывая верхнюю его часть.

С покойниками принято прощаться, целуя их лоб или сложенные на груди ладони, но это не про меня. Беру в руки горсть влажной земли и отхожу в сторону, дожидаясь, пока все желающие сказать последнее слово успокоятся и гроб, наконец, опустят в яму.

Первая бросаю землю на крышку и спешу покинуть этот цирк с плачущими тюленями. При жизни отец не был любимчиком публики, к чему все эти лицемерные слезы? Не хотелось бы мне, чтоб на моих похоронах случилась подобная фальшь. Смотреть с небес на то, как кучка людей, считавших тебя при жизни говнюком, усердно изображает обратное у твоего охладевшего тела, не предел мечтаний. Любить и ненавидеть нужно вне зависимости от того, жив человек или мертв. Если он дерьмо при жизни, вряд ли он стал хорошим после. Ах да, я упускаю один важный момент – память нормальных людей слишком нена дежна.

– Лиза! – слышу свое имя и замираю на выходе из кладбища.

Оборачиваюсь. Позади меня стоит мама с раскинутыми в разные стороны руками, приглашая меня в свои объятия, но это не то место, где бы мне хотелось оказаться.

– Привет, мам. – Мои руки машинально прячутся в карманах ветровки.

Не зная, куда деть свои, поняв, что я не принимаю ее «приглашения», мама начинает теребить носовой платок, что-то похожее она всегда проделывала с вязаным поясом своей бессменной коричневой кофты.

– Уже уходишь?

– Как видишь.

– И что, даже не заглянешь домой?

– Я чего-то там не видела?

– Нет, но… Ты ведь приехала, и я подумала…

– Спешу заверить тебя, о чем бы ты ни подумала, ты во всем ошиблась. Я приехала не проститься, а убедиться, что этот человек мертв. Делать в ВАШЕМ доме мне нечего. Завтра я уезжаю обратно. Обнимашек и семейных посиделок за чашкой чая не будет.

Жестоко? Может быть. Но не я жестокая, мир жесток.

– Хорошо, как скажешь. – В эти минуты мама напоминает мне ребенка, которому дали вкусную конфету, но тут же отняли – она растеряна и обижена. – Может, хоть к Клаве заглянешь, все же не чужие люди. Она с отцом еще утром простилась и сейчас с детьми…

– Чужие. Мы с Клавдией всегда были чужими. У меня нет времени таскаться по гостям, тем более о ее жизни мне все известно из твоих писем.

Улыбка пробралась на лицо мамы, как неуверенный солнечный луч сквозь тяжелые грозовые тучи.

– Значит, ты все-таки их читаешь?

– Значит, читаю.

– Лиза… – мама делает пару шагов навстречу.

– Ма, мне правда нужно идти. Пока.

Мой взгляд соскальзывает с лица мамы, на мгновенье задерживается в том месте, где совсем скоро появится свежий земельный холм, и я поворачиваю голову в противоположную от всего этого действа сторону.

– Лиза, скажи, я еще когда-нибудь увижу тебя или мне для этого нужно будет умереть? – выстрел в сердце холостыми.

Ничего не отвечаю. Сердцу причинить боль или ранить может только не безразличный ему объект, но таких в моей жизни не существует. Все боевые патроны были выпущены в него еще в школьные годы. Семь лет, которые я провела вне этого города, оно спокойно переносило выстрелы любого калибра. Хотя о чем это я? Никто не «стрелял» в меня с тех пор, как я убралась из этого города.

Наш городок далеко не мегаполис, даже полноценным городом его с трудом можно величать. Я передвигаюсь по улицам моего детства пешком, общественный транспорт здесь такая же редкость, как четырехлистный клевер. Дома, магазины, люди – все кажется таким незначительным и ущербным, а ведь когда-то это все было целым миром для меня, по большей части кошмарным миром.

По пути в никуда улавливаю запах свежей выпечки, значит, совсем рядом булочная «Плюшка» с вывеской: «Самая свежая и вкусная выпечка только у нас! С пылу – с жару!», и она не лгала. Булочки, ватрушки, пончики, кексы и все остальное, что только можно испечь, здесь всегда было действительно бесподобным на вкус и теплым. Это, пожалуй, самое теплое мое детское воспоминание – воскресные походы за руку с мамой покупать пончики с разноцветной присыпкой…

Издалека доносится колокольный звон. Неважно, по какому поводу, важно то, что еще при моем здесь обитании местная церквушка едва влачила свое существование, а спустя годы она все еще функционирует.

По тротуарам и дорогам спокойно разгуливают кошки и собаки, как и семь лет назад, и десять, и двадцать.

Из спрятанных во дворах детских площадок доносится смех, а иногда и плач. Никому в этом городе нет дела до того, что в этот самый момент кого-то навсегда прячут в сырую землю.

Встроенный в меня автопилот неожиданно приводит к школьным стенам, отчего сердце вдруг останавливается, а потом будто взрывается и начинает колотиться со скоростью сто сорок ударов в минуту. Глаза замирают на отремонтированном фасаде двухэтажного здания, но смотрят сквозь стены. Вот искалеченная псом девушка крепко прижимает к груди учебники и передвигается по школьным коридорам, глядя себе под ноги, но это не спасает ее от разившего отовсюду зловония отвращения и брезгливости, адресованного ей. Вот все та же девчушка прячется от всего мира меж библиотечных стеллажей, но и это не помогает. Класс – одиночная парта. Столовая – стол на одну персону. Призрак изгоя с бессменным блокнотом и искусанным до невозможности карандашом прятался за каждой дверью, в каждом углу.