Джеймс Хэйзел - Поденка

Рак кивнул ей, и девушка начала печатать.

– Какова была ваша функция в Бухенвальде, доктор Шнайдер?

– Я работал врачом в тамошней больнице и жил при ней.

– В больнице? Вы так это называете?

Нацист промолчал.

– Державы-победительницы учредили особый суд, доктор Шнайдер. В Нюрнберге. Его называют первым настоящим международным трибуналом. В октябре этого года будет опубликовано обвинительное заключение. В нем упомянуто и ваше имя. Что вы об этом думаете?

– В Нюрнберге? Вы видели, как сейчас выглядит Нюрнберг, герр Рак? Он похож на свалку. Его разрушили бомбардировщики Черчилля.

– Американцы отстроили его заново. Вам стоило бы посмотреть, какой там теперь Дворец правосудия.

Шнайдер презрительно усмехнулся.

– Я не совершал никаких преступлений. Мне нечего бояться.

– Чтобы вам вынесли смертный приговор, достаточно и того, что вы состояли в СС.

– Я никогда не состоял в СС.

– Можете говорить все, что вам угодно, доктор. Меня не особенно интересуют ваши политические пристрастия. Но, между прочим, СС объявлены преступной организацией. Так что, возможно, вы правильно делаете, отрицая свое членство в ней, хотя американцам не составит большого труда прошнуровать несколько бумаг, дабы возбудить против вас дело.

Шнайдер ненадолго задумался, а может, он просто давал стенографистке время, чтобы она смогла наверстать то, что упустила. Следующие несколько мгновений в сарае слышался только стук клавиш ее стенографической машинки. Затем немецкий доктор посмотрел на Рака с возросшим интересом:

– Если вы сейчас говорите с человеком, обреченным на смерть, герр Рак, тогда почему бы вам не исполнить его последнюю просьбу и не объяснить, что вам от него нужно на самом деле?

Рак кивнул и позволил себе чуть приподнять уголки губ в улыбке. Нацист явно выбит из колеи. Это уже неплохо, за это утро Раку удалось кое-чего достичь. Он достал из портфеля несколько бумаг и положил на стол.

– Хотя вы, доктор Шнайдер, и утверждаете, будто работали врачом в больнице, мы с вами оба знаем, что вы ставили различные опыты на людях. Хотите возразить?

– Вовсе нет.

– Хорошо.

Рак аккуратно разложил перед собеседником вынутые из портфеля фотографии. На них под разными углами было изображено помещение в черно-белых тонах. В центре стоял металлический операционный стол, с его краев свисали кожаные ремни. Вокруг были разбросаны различные инструменты, а пол покрывали темные пятна.

– Это был ваш врачебный кабинет. Хотите возразить?

– Нет.

– Здесь запечатлена одна из Адских Камер. Во всяком случае, так их называли американцы. По-моему, это название подходит как нельзя лучше. Никто из ваших жертв не давал согласие на те истязания, которым вы их там подвергали. Кстати, что вы будете говорить судьям Нюрнбергского трибунала? Что работали во благо человечества?

– Как вы думаете, герр Рак, на этом вашем суде у меня будет адвокат? И какие доказательства сможет предъявить сторона обвинения?

– Вы уничтожили все отчеты об экспериментах на людях, проведенных вами в Бухенвальде, доктор. Вы остались там по приказу Гиммлера, чтобы уничтожить документацию, когда остальные сотрудники администрации лагеря сбежали. Полагаю, именно поэтому вы все еще и находились там, когда лагерь был освобожден. Я прав?

От сильного порыва ветра дверь сарая затряслась. Рак заметил, как стенографистка запахнула на груди лацканы жакета. В ней было что-то странное, но он не мог сказать, что именно. Возможно, дело в ее позе или в сосредоточенном выражении лица. Отчего-то, глядя на нее, он начинал испытывать неловкость.

– В лагере было три Адских Камеры, – продолжил полковник. Лицо Шнайдера по-прежнему сохраняло бесстрастность. – В первых двух мы обнаружили улики, свидетельствующие о хирургических операциях, которые проводили над узниками, – в основном их проводили вы сами, но это делали и другие хирурги, работавшие под вашим руководством. Вы ампутировали конечности, хотя я так и не смог установить, в каких целях. Мы также нашли доказательства того, что одной из женщин-узниц выстрелили в упор в бедро, чтобы вы смогли определить, какие методы лечения пулевых ранений наиболее эффективны. Большинство людей, которых приводили в эти камеры, так и не вышли оттуда живыми.

– От ваших разговоров мне становится скучно, герр Рак.

– Вам так не хочется говорить о своей работе, доктор? Не кажется ли вам, что для такого первопроходца, как вы, это несколько странно?

Немец мотнул головой, будто отгоняя надоедливую муху.

– С какой стати мне потакать вашим прихотям, герр Рак? Ведь американцы все равно предадут меня суду и приговорят к смерти. Но мои открытия будут жить в веках. Я не знаю, в каком качестве я войду в историю. Как убийца? Как ученый? Как революционер от медицины? Полагаю, это будет зависеть от того, кто напишет тот или иной учебник. Но мои деяния все-таки войдут в историю, и меня запомнят. А что останется в истории от вас , герр Рак? Ваше имя? Номер? Звание? Или же вообще ничего? Всего-навсего пылинка на одной из страниц, посвященных мне. И все. Так что продолжайте высказываться, пока у вас есть такая возможность. Устройте себе звездный час. Если вам так хочется, можете подвергнуть меня всем тем процедурам, которые производил я сам. Повторите их одну за другой. Мне это безразлично. А через несколько лет это станет безразлично и всем остальным.

Последовала недолгая пауза, во время которой в сарае слышался только стук клавиш. Рак задумчиво погладил подбородок.

– Как я уже заметил, доктор, в лагере было три Адских Камеры.

Шнайдер открыл было рот, но, по-видимому, передумал говорить то, что хотел сказать.

Однако Рак сразу же заметил, что поза нациста несколько изменилась.

– Знаете что, герр Рак? – Шнайдер подался вперед, насколько позволяли заведенные за спинку стула и скованные наручниками запястья. – Мне сейчас вспоминается один из тех дней, когда я рассматривал стоявших в шеренгах узников, которых недавно привезли в лагерь. Им казалось, что мне все равно, кого из них взять в работу. Что я не считаю их людьми. Но это было не так. Я педантично вглядывался в каждого из них. Вглядывался в каждый их шрам, каждое родимое пятно, каждый изгиб тела. Я выбирал своих пациентов очень тщательно. Можно даже сказать, что я подходил к этому любовно . Они, разумеется, знали, чем я занимаюсь. Я позволял слухам о моей работе распространяться по лагерю, подобно кругам, идущим от камня, брошенного в пруд. Они съеживались от одного моего вида, когда я ходил вдоль их шеренг, приказывая нескольким избранным выйти вперед.

Рак стряхнул пепел с сигареты и сделал глубокую затяжку. Он заметил, что стенографистка замедлила темп работы. Интересно, о чем она сейчас думает? Что именно его в ней беспокоит? И тут он понял, что с ней не так. Ей явно не страшно. А если и страшно, то гораздо меньше, чем следовало бы ожидать.