Элеонора Пахомова - Роза и крест

Пока мама стучала по клавишам пишущей машинки на просторной деревянной веранде, Фрида исследовала мир красок, которые искусно и щедро раздаривала природа всему, чего касался взгляд. Под лазурно-голубым небом шелестели темно-зеленые и салатовые травы, неугомонные бабочки и стрекозы завораживали пестрыми крыльями, у покосившегося забора розовели сердцевиной цветы вишни. Маленькая Фрида любила этот мир. А потом мама умерла, и краски реального мира исчезли из ее жизни. У бабушки, заслуженного педагога, упорно не желающей выходить на пенсию, не было ни времени, ни сил вывозить внучку в такую даль. В шесть лет Фрида стала заложницей вечно зябнущей Москвы.

Она бежала от бесцветия столицы в свои нарисованные миры, которые пестрели красками ее детства. «В России… никогда не было великих художников. Не было, нет и не может быть!.. Ни в одной стране со снежными зимами никогда не было хороших художников, поскольку снег — злейший враг сетчатки… его белизна слепит…» — часто вспоминала Фрида слова Сальвадора Дали, томясь в поблекшем мире и в чем-то соглашалась с ним. Великие художники в России, безусловно, были, тут самопровозглашенный гений передергивал, но вот сочных красок сильно не хватало большим городам.

Она долго жила в нарисованных мирах, игнорируя мир реальный, пока не встретила Максима. Вечно смотрящая куда-то вниз, мысленно блуждающая по закоулкам своего внутреннего лабиринта, Фрида натолкнулась на него в коридоре академии и от неожиданности выронила папку с набросками. Сначала она увидела его руки — спешно, но аккуратно длинные пальцы поддевали распластанные на полу листы. Потом она взглянула ему в лицо. Когда его черные ресницы неожиданно вспорхнули вверх, мир вокруг нее дрогнул, с него словно стала сползать блеклая краска, как куски облупившейся штукатурки, обнажая свежие, живые цвета. Она увидела причудливое сочетание голубого и зеленого, синий обод роговиц, цветную многослойность радужки. Фрида смотрела в его глаза и не могла понять, в каком она мире — иллюзорном или реальном. Это случилось так, как она ожидала, — мгновенно и навсегда. Ее мгновенье длилось бесконечно, его — длиной в два слова: «Не зевай», сдобренных веселой улыбкой.

Он был старше ее на год и учился на факультете теории и истории искусств. Высокий, худощавый, с идеальной осанкой, которая придавала его образу некий аристократический лоск, Макс то и дело неспешной походкой прохаживался по коридорам, словно никогда не торопился. В нем чувствовалась внутренняя уверенность в своем совершенстве, дарованном самой природой. Видимо, поэтому он позволял себе некоторую небрежность в образе: неровно заправленную рубашку, расстегнутые манжеты, пуловер, вырез которого частенько сползал на плечо, слегка взъерошенные темные волосы. Эта легкая неряшливость играла ему на руку, подчеркивая безупречность его самого. Небрежность добавляла ему тот несущественный изъян, который, как правило, отличает гениальное произведение искусства от эталонного образца.

Когда она влюбилась, то впервые мучительно ощутила свою неспособность играть в извечную игру мальчик-девочка, охотник-жертва, самец-самка. Сказывалось ее обособленное взросление. Она так и не овладела естественными навыками общения с противоположным полом, не обрела некой внутренней свободы. Фрида дорожила каждым мигом их случайных встреч, взглядов, разговоров, но была не способна и на минуту продлить драгоценное общение.

Оказываясь в непосредственной близости, Макс неизменно вводил ее в ступор. Неожиданно сталкиваясь с ним в здании академии, на крыльце, во дворике, на выходе из метро, Фрида ярко испытывала одно и то же ощущение: внутри нее все сжималось, а в следующую секунду плотно закрытый бутон начинал распускать многочисленные тонкие лепестки, словно цветок пиона.

Это сильное чувство в первые секунды встречи заполняло все ее существо, поэтому каждый раз перед ним она представала растерянной и заторможенной. Вещь в себе. Ее хватало лишь на то, чтобы сказать «привет» и опустить глаза, смущаясь шевелением внутреннего бутона. Уже потом, когда очередной, не склеившийся по ее глупости разговор оборачивался неловким молчанием и Макс с улыбкой ронял «увидимся», делая шаг в сторону, она думала о том, как просто было улыбнуться и завязать в беседе несколько небрежных узелков, чтобы расплести их при следующей встрече. «Нелепая дура», — мысленно ругала себя Фрида и болезненно морщилась, но уже через несколько секунд по губам ее пробегала улыбка — она начинала смаковать остро-сладкий вкус новой встречи и чувствовала, как по венам разливается теплое молоко.

Первое время она не до конца понимала, чего именно хочет от него. Одно только его присутствие в поле зрения уже делало ее почти счастливой, позволяло по-новому видеть, чувствовать, осязать этот мир. Наверняка Фрида понимала лишь одно: она очень хочет, чтобы Макс был. Был если не подле нее, то хотя бы где-то рядом. Чтобы он иногда оказывался с ней в одном пространстве и времени, окрашивая реальность своими волшебными красками. Она тянулась, стремилась к нему, но боялась подойти даже на расстояние вытянутой руки. Все что ей оставалось — превратиться в оголенный нерв, чтобы считывать с пространства следы его присутствия, распознавать в суете звук его шагов, выхватывать из гомона голосов его низкие нотки, различать в толпе его каштановую макушку.

Иногда ей казалось, что она плетет ажурное кружево из тончайших энергетических нитей, которыми пронизано пространство, словно паучью сеть, и Макс время от времени натыкается на эти силки, увязает в эфемерной паутине. В такие моменты он мог неожиданно обернуться, шагая по полупустому коридору, и от его взгляда, направленного прямо на нее, по телу Фриды пробегал колючий ток.

Так продолжалось больше полугода. Они были знакомыми — и только. Фрида знала, что сама не дает ему шанса на сближение. Но в то же время она ощущала, что они будто связаны друг с другом теми невидимыми кружевами, которые она неустанно плела, думая о нем каждую секунду. Он наверняка чувствовал, не мог не чувствовать, как электризуется воздух вокруг Фриды, стоит ему подойти к ней. Он наверняка давно уже понял, что она влюблена в него по уши. Единственное, что казалось необъяснимым, — ее стремление отстраниться, держать дистанцию, ощетиниться колючками закоренелой одиночки, отгораживая себя от реальности невидимым барьером. Пожалуй, именно колючку Фрида ему и напоминала, нежная сердцевина которой горит сиреневым пламенем, надежно защищенная шипастым каркасом.

Внутренняя природа Макса была не так сложна, как природа Фриды. И даже не так сложна, как Фриде представлялось. Макс был слегка заносчивый, но вполне мирской. Он вырос в достатке единственным сыном и привык считать себя центром вселенной. При этом он легко сходился с людьми, придирчиво отбирая их, исходя из своих первых впечатлений. Среди друзей Макс выступал в роли лидера, мягкого, тактичного, остроумного, интеллигентного, но бесспорного. Собственно, для ближнего круга он подсознательно отсеивал людей, готовых признать его эфемерное превосходство. Вселенная по-прежнему должна была иметь точку отсчета.