Вероника Орлова - За зеркалами

Он псих. Ведь псих? Потому что на его лице я вижу наслаждение. Ему нравится запутывать меня…и я могла бы прекратить этот разговор в любую минуту. Могла бы. Но не стала, убеждая себя в том, что должна узнать его глубже, подойти как можно ближе к краю пропасти, за которой скрывается личность возможного убийцы.

— Тогда зачем всё это ТЕБЕ?!

— Потому что больше никто за это не возьмётся.

— Это не ответ.

— А вам так важно его услышать, мисс Ааааарнольд? — растягивая первую букву моей фамилии, и я невольно отшатнулась, чувствуя, как от этого бархатного низкого тембра сотни мурашек встрепенулись по позвоночнику. Во рту стало сухо, и я облизнула губы, глядя на то, как меееедленно голову набок склоняет, будто изучая мою реакцию на свой вопрос.

И не дождавшись ответа, продолжил:

— Чтобы помочь отбросам общества мне не нужно их любить, Ева. Достаточно ненавидеть тех, кто сделал их таковыми.

— А ты ненавидишь? И тем не менее предлагаешь мне поверить тебе??

— Я предлагаю вам сделку, мисс Арнольд. И чем дольше вы будете думать над ней, тем больше вероятность того, что появится новая жертва.»

Он был прав…Дарк оказался абсолютно прав. Наши сомнения стоили жизни ещё одному ребенку.

Наутро я лично выпустила Натана Дарка из камеры.

Я сидел в камере, прислонившись спиной к стене, ощущая, как холод от камня нещадно проникает под кожу и морозит кости, вызывая желание съёжиться. Идиот. Если бы он знал, насколько привычно для меня мёрзнуть, насколько обыденно бороться с пронизывающим ветром, беспощадно вспарывающим лицо острыми краями снежинок. Когда-то именно мысль о том, что это не что иное, как борьба, моя битва против собственной слабости, и давала силы для того, чтобы не сломаться, не позволить поглотить себя ни холоду, ни ветру.

После того, как сбежал с приюта, я долгое время скитался по улицам, прячась от полицейских, от взрослых, от бродячих собак, остервенело бросавшихся на мальчика, копошащегося на мусорных свалках, прямого конкурента за шанс выжить.

Затем я направился в соседний город, понимал, что убийство свяжут со мной, даже если я останусь в детском доме. Одна из воспитателей не просто видела, как я заходил в кабинет мрази, ставшей нашим директором. Она сама привела меня за руку к нему. Я плохо запомнил черты лица грёбаного извращенца, но её лицо с печатью абсолютного равнодушия, врезалось в память навсегда. Теперь я точно знал, что именно с таким лицом совершаются самые ужасные поступки. Убивает не тот, кто отдаёт приказ. Чёрт, ведь в действительности это настолько крутая отмазка для тех, кто ею пользуется, что они начинают верить в неё. Верить неистово. Со всем рвением, на которое только способен человек гнилой, мелкий, ничтожный…и в то же время совершенно неспособный принять свою вину.

Равнодушие и раболепное выполнение откровенно жестоких приказов — что может быть хуже? Можно сколько угодно прикрываться тем, что к твоей голове приставлен пистолет и поставлен жестокий выбор — или ты, или тебя. В тот момент, когда ты выбираешь себя, ты делаешь выбор. И убиваешь тоже ты, а не приказ, не твое звание и не положение.

Я тоже сделал свой выбор. Много лет спустя, когда стучался в дверь к благообразной старушке с покрытой монашеским апостольником волосами. И когда смотрел в её сузившиеся в попытке узнать незнакомца глаза…и расширившиеся в испуге зрачки, когда она всё же признала. Равнодушие к жестокости страшнее самой жестокости. Потому что вторая честнее. Она не скрывает отвратительное нутро своего раба. А вот безразличие…это маска для собственной чёрной души. В тот день я содрал этот покрытый трещинами лжи и времени слепок с её лица, чтобы обнажить всю мерзость, которая пряталась под ним, перерезав её дряблую шею.

Это был мой второй приезд в родной город…иногда хотелось смеяться от этого слова, но да, всё же именно тот адский котел и был моим родным городом.

А до этого были месяцы и годы скитаний. Были драки с такими же убогими бродяжками, как я, за найденную на очередной свалке наполовину протухшую еду. Были стычки с полицейскими и приводы в разные приюты, из которых сбегал сразу же.

И была Мэри…чёрт побери…когда-то у меня была Мэри.

Натан смотрел вслед уехавшему мальчику и мысленно прощался с ним. Да, он оказался всё же тем ещё трусом, если так и не нашёл в себе силы просто заговорить. А сейчас его ждала дорога. Натан усмехнулся, глядя на недовольно насупившегося и упершего руки в бока жирного садовника, пристально следящего за ним. Махнул ему на прощание рукой и услышал короткие возмущенные ругательства в свой адрес. Как бы там ни было, мужчина за всё это время ни разу ни полицию не вызвал, ни хозяевам не пожаловался на оборвыша, периодически появлявшегося возле ворот их дома.

Он оставлял этот город (который уже там по счёту?) позади с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться. Тем более наступали холода, и ему уже так надоело мотаться по улицам. А Брен, его новый знакомый, местный чудак с вечно измазанной сажей мордой и покрытыми отвратительными язвами руками, рассказывал, как можно быстрее добраться до столицы, где было гораздо теплее даже зимой и куда больше возможностей выжить на улице. Он и поведал мальчику о высоких, простирающихся до самого неба зданиях со множеством маленьких домиков внутри. Как пчёлы в улье. Так он называл людей, населявших такие дома. Вечно жужжащий, переполненный, тесный улей. И никто не верит в Господа, сокрушался Брен, всегда носивший огромный деревянный крест на своей груди. Люди жалобно и с опаской смотрели на его протянутые дрожащие руки, одной из которых он держал крест, прикладываясь к нему губами каждый раз, когда очередная милосердная старушка кидала в его шляпку монетку. Натан же улыбался, подсчитывая вырученные деньги и думая о том, как весело было бы показать этим Божьим одуванчикам, для чего на самом деле годится их проклятый крест. Им очень удобно оказалось колотить по голове нападающих бездомных собак или отбиваться в драках с другими бродягами.

— Эх, ребёнок, — так продолжал упорно звать Ната Брен, несмотря на все протесты мальчика, — что значит, зачем мне крест? Ну буду я с собой палку таскать, как ты. Или стяну воооон ту дорогую трость у молодого господина, который сидит напротив, задрав ноги и позволяя чистить Кони свои новенькие туфли, и что? Ну да, ими куда удобнее отбиваться, чем моим, — тут Брен щелкнул пальцами по основе своего украшения, — старым добрым крестиком, но они не помогут нам добыть еды. Ты думаешь, они мне подают? Все эти милые дамочки в аккуратных платьях и их напыщенные кавалеры? Они себе подают. Душе своей прогнившей, скукожившейся, спрятавшейся за толстыми слоями навязанных им предрассудков. Кидая монетку в мою шляпку, они словно выкупают себе право ещё на один грех, считая, что искупили уже совершённый.