Дот Хатчисон - Розы мая

– Конечно.

Столик на четверых, но он садится напротив и бросает куртку на соседний стул. Я сдвигаю свою на последний. Теперь место рядом занято. Смотрю на Джошуа настороженно. Чего ждать? Разговора ни о чем? Но нет, он всего лишь открывает свою книжку, берет кружку и погружается в чтение.

Вот и ладно.

Лэндон устраивается неподалеку, через несколько столиков. Открывает обшарпанную, без обложки книжонку – то ли ту, что читал в прошлом месяце, то ли другую, подвергшуюся такому же обращению. Не могу доверять людям, которые так обходятся с книгами. Но он листает страницы и, если не считать выстреливаемых в мою сторону взглядов, уходить не спешит, так что я кладу ключи на стол, в пределах близкой досягаемости, почти под руку, и, зная, что баллончик с газом под рукой, достаю и открываю первую тетрадь.

Проблема с дневниками в том, что в них нет никакой последовательности. Я пишу почти каждый день, но не каждый день, и начало может быть почти любым: от все хорошо, ничего нового до страниц, заполненных инфодампом [16]. Когда папа впервые наказал Чави (за то, что взяла за руку мальчика на катке, куда их восьмой класс ходил покататься на роликах), она разразилась эпической тирадой, которая заняла четырнадцать часов и полтетрадки. Мы обе записывали все, что приходило в голову, разную ерунду, – поэтому там и рисунки, и фотографии, и карты, и телефонные номера, и адреса, и списки покупок и срочных дел, и результаты контрольных. И это все перемешано с комментариями того, что мы делали и что чувствовали в тот или иной день. Вступление можно пропустить, но за мыслью не поспеешь – она перескакивает с одного на другое без остановки, без предупреждения, без всякой последовательности.

Вчитываясь в первые строчки, я вспоминаю, как вопреки всему и прежде всего вопреки себе самой действительно была счастлива в Сан-Диего. Там у меня были друзья.

Да.

Там у меня был друг. И другие, с кем я тоже была дружна.

Цветы появились в мае, вот так, как сейчас, и начались с букетика жонкилии. Я не знала тогда о цветах, о том контексте, в который они были вписаны. У меня не было никаких причин считать, что они не от мальчика, с которым я занималась, который заливался краской каждый раз, когда я смотрела на него, и мог говорить только шепотом. Цветы как цветы, вот только мальчик мог бы дать их мне в руки, а не оставлять под дверью.

После жонкилий пришли каллы, потом букетик гипсофилы, которую называют еще «Дыханием ребенка», венок жимолости, веточка фрезии. Последними стали гвоздики, белые, с красной, словно кровоточащей, каймой. Они есть в дневнике, лежат между распухшими страницами. Гвоздики появились за два дня до перевозчиков мебели, а на следующей неделе мы были уже в Вашингтоне, округ Колумбия.

Через неделю у меня не было больше друга в Сан-Диего. Вопросы пошли по новому кругу. В глазах Тройки из Куантико, когда они смотрели на меня, лежали новые тени, и я решила, что следующие смерти смогу расследовать сама, а не спрашивать с агентов, у которых эти тени залегали только глубже и глубже. Когда Эддисон поинтересовался, хочу ли я знать, почему они спрашивают о цветах, я ответила, что не хочу.

Он даже выдохнул облегченно.

Читать про то, как счастлива я была в Сан-Диего, больно, потому что это ненормально. Больно – и я злюсь. Злюсь с тех пор, как умерла Чави. И я просто… хочу…

Как же я устала.

Закрываю последнюю тетрадь. Скребу лицо ногтями, словно хочу содрать слои ярости и горя. Джошуа давно ушел, но, к счастью, нет и Лэндона. Однако там, где сидел Джошуа, лежит сложенный листок с тем же номером телефона, который он дал мне несколько недель назад. Транспортная служба его друга.

Записку выбрасываю – его карточка у меня в бумажнике.

Иду домой. Холодно, и еще холодает, потому что закат уступает место темноте. Наверное, и маму не придется долго ждать. Чтобы не обращать внимания на холод, повторяю перечень намеченных на вечер дел: отсканировать фотографии из дневников, загрузить те, что сделаны сегодня в павильоне, и переслать агентам.

На крыльце ничего. Наверное, это и к лучшему. Похоже, я уже не умею распознавать хорошее.

Вообще-то он никогда об этом и не думал. Подтрунивания Рамирес стали частью общей динамики группы с тех пор, как она присоединилась к ним, но ему недостает их, когда она бывает чересчур восприимчивой и обидчивой. Смешно, конечно, что он всегда держит под рукой свой личный телефон и вздрагивает каждый раз, когда слышит поблизости звонок. Он стал дерганней, чем тот длиннохвостый кот на веранде «Крэкер баррел», и у напарницы есть свежий повод подкалывать его на этот счет. Но, конечно, она знает, почему он такой дерганый. Знает и принимает. Так что высмеивать не будет, даже если б ему это и не помешало, потому что ей и самой требуется вся выдержка, чтобы не стучать карандашом по чертову столу.

Сейчас Мерседес на ланче, что можно считать чем-то вроде извинения перед девчонкой из контртеррористического отдела за сорванное в воскресенье свидание, а Вик отправился в офис окружного прокурора – оказать моральную поддержку Данелли, которую вызвали для нового раунда интервью.

Данелли, учитывая обстоятельства, держится спокойно, понимает, в каком кошмаре живет, и готова ждать и надеяться на лучшее.

Звонит рабочий сотовый. Эддисон вздрагивает и проверяет личный, хотя по мелодии понятно, что звонят по делу. Хмуро смотрит на дисплей.

– Привет, Инара.

– Эддисон? Вик еще с Данелли?

– Да. Что случилось?

– Мы с Блисс не приедем в этот уикенд, как планировали. – На заднем фоне слышны гудки машин, шум ветра – звуки города. Может, Инара на площадке пожарной лестницы или даже на крыше. В любом случае она не в помещении, и его ничуть не удивляет, что девушка не хочет говорить в присутствии соседок по комнате. – Я оставила сообщение на голосовой почте Хановериана, но он не торопится с ее проверкой, если нет второго звонка.

– Что-то случилось?

– Вроде того. У Блисс тот еще денек.

– Да пошла ты! – ворчит кто-то неподалеку от Инары. Брэндона так и подмывает спросить, чем тот еще денек отличается от других дней, но он сдерживается. Взрослеет. Или что там еще.

– Какая-то особенная причина?

– Да. Ее родители давят, хотят, чтобы приехала. Им не нравится, что она не готова.

Блисс не было дома почти два с половиной года. Через год после исчезновения вся семья переехала в Париж, где ее отцу предложили преподавательскую работу. Даже у тех девушек, чьи семьи никогда не теряли надежды, никогда не сдавались, возникали трудности с адаптацией, а как восстановить отношения с родными, которые уехали в другую страну?

– Они даже продолжают называть ее Челси, – продолжает через секунду Инара, и Эддисон снова слышит вдалеке проклятие, хотя и помягче.