Дот Хатчисон - Розы мая

Или они думают, что я должна быть счастлива, потому что «эй, вы только посмотрите, один из моих мучителей покончил с собой»; словно, видя, как обрывают свою жизнь девушки, я должна преисполниться радости из-за того, что та же участь постигла и его.

И все же по большей части я испытываю облегчение – и что, черт возьми, это за реакция такая? Мне легче оттого, что я не вижу его в зале судебных заседаний, не ощущаю на себе его взгляд, когда даю показания против него и его отца. Легче оттого, что передо мной не маячит часами его лицо с выражением побитого щенка. Оттого, что его судьба решена, и мне больше не надо тревожиться из-за него.

Я всегда знала, что вообще-то я человек ужасный, но теперь осознала это неожиданным образом.

Думаю, я была бы так благодарна, если б Садовник умер от своих ранений или чего-то в этом роде… Я не чувствую в себе потребности убить его; мне даже не нужно, чтобы он убил себя.

Суд не начнется, вероятно, до осени, и хотя я не настолько пессимистична, чтобы думать, что его признают невиновным, варианты могут быть всякие. Я не хочу, чтобы его определили в психиатрическую лечебницу или дом инвалидов. Я хочу, чтобы его поместили в клетку, раздели догола и насильственно переделали бы во что-то ужасно хрупкое.

Но больше даже, чем этого, я просто хочу, чтобы он умер. В варианте с клеткой есть своя притягательность, но у него все еще достаточно денег, чтобы сделать ее комфортной – по крайней мере настолько комфортной, насколько это возможно при его повреждениях. Не хочу, чтобы ему было комфортно. Хочу, чтобы он умер. Но на меня смотрят так, словно я должна быть выше таких мыслей и желаний, словно я должна подняться, – а я, черт возьми, не хочу подниматься. Он не заслужил такой милости. Если тебе, Прия, выпадет шанс, просто убей его, если сможешь. Самозащита – и все кончено.

Да.

Спасибо, Инара, вот теперь я взбодрилась. Однако, раз уж делать что-то, то делать это нужно правильно, поэтому я открываю лэптоп. У всех жертв моего ублюдка есть памятные странички в «Фейсбуке». Даже у тех, у кого никакого «Фейсбука» при жизни не было. Активность на них заметно возрастает весной. С приближением той или иной годовщины люди постят воспоминания или молитвы, хотя встречаются и сообщения ко дню рождения. Обычно комментарии всяких придурков оперативно удаляются модераторами.

Начинаю с Джули Маккарти и двигаюсь назад, читая новые и новые истории. Есть и новые фотографии, помещенные друзьями, родными и одноклассниками. Страничку Чави пропускаю. Я никогда не заглядывала туда после ее смерти. И ничего не имею против людей, которые заходят туда, – многие из них настоящие ее друзья. Модератор – Джозефина, так что волноваться не из-за чего. Если это помогает им скорбеть и двигаться дальше, мое им благословение. Я лишь не хочу, чтобы воспоминания о Чави других людей вторгались в мои собственные.

Дойдя до Дарлы Джин – первой жертвы, – нахожу пост, помещенный ее матерью, Юдорой Кармайкл, и датированный последней годовщиной смерти Дарлы Джин. Юдора рассказывает, каким светом и радостью для всей семьи была ее дочь, как легко звучал ее смех. Упоминает она и своего пропавшего сына, так и не преодолевшего гибель сестры. После молитвы о справедливости помещен семейный портрет с последней Пасхи.

Дарла Джин – вся прелесть блондинки на белом лице, – и рядом с ней Юдора, пухлая, приятная женщина с добрыми глазами, которые перешли от нее к дочери. Позади них – ее сын, и, вот же хрень, я узнаю́ это лицо сквозь семнадцать лет.

Я знаю его.

– Мам! – Голос вырывается из горла с хрипом.

Она вскидывает голову.

– Прия? Все хорошо?

– Подойди. Взгляни на это.

– Прия?..

– Мам, пожалуйста, посмотри.

Она медленно поднимается и пересекает комнату. Садится рядом со мной на твердый, как камень, диван. Переводит взгляд с меня на экран.

– Судя по твоему выражению, это что-то важное, но я не понимаю, что.

Я открываю папку с фотографиями, сделанными этой весной, щелкаю по порядку, пока не нахожу ту, которую ищу. Подгоняю под нужный размер и переношу к фотографии семьи Кармайклов.

Секунду-другую мама смотрит на снимки, и на ее скуле проступает желвак. Это он, и она тоже это знает. Тот, кто убил нашу Чави и кто, почти наверняка, оставляет для меня подарки на крыльце.

Мама с усилием сглатывает и моргает, стирая блеск непролитых слез. Потом снова смотрит на меня.

– Ты не взяла телефон. Это от шока или еще сомневаешься?

Мама знает меня слишком хорошо.

– Сомневаюсь.

– Почему? – Тон не обвинительный – ей просто нужно знать. И к телефону, чтобы позвонить самой, она тоже не тянется.

Протягиваю ей письмо Инары и вижу, как бегают по странице ее глаза.

– Думаю, Инара могла бы мне понравиться, – замечает мама, дойдя до конца страницы.

– Думаю, ты только что описала персональный ад Эддисона.

– И все-таки это точка зрения Инары – а твоя?

Перевожу дыхание, беру паузу – обдумать все по-настоящему. Бывают моменты, когда я понимаю, насколько нетрадиционны наши с мамой отношения. Порой приходится признавать вероятность наличия у нее социопатических тенденций и тот факт, что она просто предпочитает не использовать свои силы ради чрезмерного зла.

А ведь я пошла в мать.

– По-твоему, у них много доказательств? – спрашиваю я наконец. – За семнадцать лет его так и не поймали – ясно, что не идиот. Мы называем его имя ФБР – и как по-твоему, обнаружат ли они что-то важное, какие-то существенные, а не косвенные доказательства? А если б он имел желание признаться, то сделал бы это давным-давно.

– Другими словами, ты полагаешь, что для предъявления обвинения материала может и хватить, а для признания виновным – вряд ли?

– Представь, что его судят и оправдывают. Судить повторно за одни и те же убийства нельзя. Никто из девушек, от Дарлы Джин до Джули Маккарти, правосудия не дождется. И Чави тоже.

– Лэндон, – задумчиво бормочет она.

– Лэндон был педофилом. И правосудие для Лэндона меня не интересует.

Ее губы кривятся в горделивой улыбке.

– Что помешает ему отправиться за нами во Францию? – спрашиваю я.

– Так чего ты хочешь? Заманить в ловушку и выудить признание в прошлых грехах, чтобы записать его? Подкрепить предъявленное в суде обвинение?

– Нет.

Доходит не сразу, но быстро. Еще и потому, что такой, по-настоящему свирепой, я еще не была.

– Вижу, ты настроена серьезно, – произносит мама.

– Хочу с этим покончить, – негромко, почти шепотом, говорю я. – Не хочу до конца жизни оглядываться через плечо или думать, кого он убил. Не хочу переезжать и таскать вот это за собой. Хочу со всем покончить.

Мама глубоко вздыхает. Сцепляет руки на колене. Костяшки пальцев белеют от напряжения.