Меган Эбботт - Как ты смеешь

Наши взгляды падают на постель, похожую на пирожное с кремом. Взбитая перина. Как у принцессы на горошине.

Она устало падает на кровать, и та проседает под ее весом; кремовые подушечки сползают к краям и падают на пол.

– Столько подушек, – вздыхает она. – Каждое утро раскладываю их на кровати. В шесть утра он уже в офисе, а я дома, раскладываю подушечки. Сколько же их тут.

Я делаю неуверенный шаг, и моя нога вязнет в одной из подушек. Никогда не видела их в таком количестве сразу. Они всех оттенков коричневого – от светло-медового до цвета цикория, который пьет за обедом училка французского.

Она берет мою руку и кладет ее на одеяло, мягкое, как воздух. Почувствуй, какое мягкое, словно зовет ее прикосновение. Потрогай.

– Приляг, – велит она. – Забирайся под одеяло.

Мои голые ноги в коконе тонкого, как паутинка, одеяла; так и хочется ими подрыгать. Ее кровать – одна огромная подушка с кремовой начинкой. Нет, с начинкой из воздуха. У меня в животе ухает.

– Представь, что ты – это я, – говорит она. Ее почти не видно за горой подушек.

И я представляю.

Чувствую, как погружаюсь и падаю куда-то.

И становлюсь ею.

Теперь этот дом – мой, Мэтт Френч – мой муж, ради меня он целый день считает цифры и работает допоздна. Ради меня.

А я лежу здесь, у меня упругое идеальное тело, красивое идеальное лицо, и, казалось бы, что может быть не так со мной или с моей жизнью? И откуда взяться унынию, поселившемуся в самом сердце этого дома? Ах, Колетт, оно в твоем сердце. Уныние, и отчаяние, Колетт…

Шелк душит меня, как кляп, я чувствую его тяжесть и не могу дышать. Не могу дышать.

Все во мне меняется.

Я ведь уже давно жду, стою с протянутой рукой. Жду, когда же мне, девчонке, встретится кто-то, кто все изменит, заставит меня обрести стержень и увидеть смысл, которого раньше не было.

Как может только любовь.

В полдень у призывного стола разыгрывается спектакль.

Всю неделю Бет не сводила глаз с сержанта Уилла, намереваясь утереть нос Рири. Пари было таким: выигрывает та, кого сержант первую пощупает ниже пояса.

Бет расхаживает по школьным коридорам, как вооруженный бандит с Дикого Запада, бряцая шпорами на сапогах. Сапоги у нее выше колен, лакированные – такие нельзя носить с юбочкой от чирлидерской формы. Такие вообще нельзя носить.

Что до Рири – та задрала свою юбчонку по самое не могу – пояс так высоко, что видно все, чем ее мама наградила. Эти две – просто ходячая бомба.

Но сержанта это не трогает. Девчонки расстилаются перед ним, а он и бровью не ведет. Улыбается, но это не то чтобы улыбка, а просто приподнятые уголки рта – так улыбаешься, когда знаешь, что за тобой наблюдают.

Кажется, что каждое движение их бедер его напрягает, словно на его плечи падает ноша, под которой он прогибается. И он перенаправляет тех, кто оказывает ему эти знаки внимания, к капралу или рядовому – к громилам с квадратными челюстями, что сидят рядом с ним, к тем, на кого мы и не думаем смотреть. У них россыпь прыщей на подбородке и набыченный взгляд, как у тех, кто лезет в драку после одной банки пива, толкает подружек на пьянках, ломает им ключицы, выбивает лопатки. Мы на них даже не смотрим. По крайней мере, я.

Хуже всех капрал Прайн – шкаф с квадратной, как ластик, головой. Несколько недель назад я видела, как он стоял у кабинета английского. Сквозь стекло на двери он смотрел прямо на меня, воспаленные от бритья щеки были покрыты красными пятнами. Я сделала вид, что не замечаю его, но потом он показал мне такое языком, что не заметить это было невозможно.

Вот сержант… этот пусть что угодно показывает. Но чем больше мы стараемся, тем меньше его интерес. Его мысли как будто совсем в другом месте – там, куда не пускают девчонок.

Даже Бет с ее уловками не в силах его спровоцировать.

Я не вижу, что она делает, но до меня доходят слухи. Как она повернулась, сверкнув трусиками в звездочку под взлетевшей юбкой. Но я не верю. « Ничем я не сверкала» , – говорит она потом. Только поманила его пальцем, заставила приблизиться и спросила, можно ли потрогать его оружие.

Сержант даже глазом не моргнул.

Мало мне того, что я ежедневно лицезрею Рири с ее губками-вишенками, так теперь еще Бет, насупленная, лицо угрюмо, как под черной вуалью.

И ей есть из-за чего печалиться – сперва тренерша, теперь вот сержант.

Но она не гневается, не строит планов мести, а просто ходит тихо насупившись.

Она словно выжидает. И это-то меня и тревожит.

Примерно в то же время я впервые вижу мужа Колетт через полуоткрытую дверь кабинета. Он сидит над кипой бумаг, медленно развязывая галстук. Его внешность невозможно описать, настолько он неприметен.

В другой раз и во все последующие он присутствует лишь как упоминание. Мэтт дома. О, это Мэтт, наконец-то пришел. А, это доставили пиццу для Мэтта. Иногда она называет его просто «он». Он пришел, музыку включать нельзя, он дома. Да ты же знаешь его, он работает. Он всегда работает .

Он всегда висит на телефоне и всегда выглядит усталым. Пару раз видим его во дворе – он ходит по саду и говорит через гарнитуру. В другой день он сидит на табурете за кухонным столом; перед ним разложены таблицы, раскрытый ноутбук бросает на его лицо зеленоватый отблеск.

Он очень много работает и совершенно неинтересен.

Нет, может, конечно, и интересен, но Колетт никогда не выглядит заинтересованной. А когда он приходит, такое впечатление, что «папа дома». Папа из него неплохой, не из тех, что убивают все веселье – правда, тренерша с его приходом как-то слегка притихает, что ли. Как-то раз он пытался расспросить нас о том, как мы выстраиваем наши пирамиды – в колледже на инженерном курсе он изучал настоящие пирамиды и ему было интересно узнать, похожи ли эти два процесса. Но мы не знали, что ему ответить, и повисла неловкая пауза. В конце концов тренерша, отводя взгляд, сказала, что мы устали, потому что весь вечер работали над хореографией.

– Человек боится времени, – проговорил он, улыбнувшись нам и вроде как пожелав спокойной ночи перед тем, как уйти в свой кабинет, – но время боится пирамид.

Однажды я прохожу мимо двери его кабинета и вижу его там; экран монитора мерцает и отражается в окне напротив. Я вижу, что он играет в «скрэббл» в интернете. И почему-то мне становится невыносимо грустно.

– Бет, да ладно тебе, пошли! Хоть раз сходи с нами.

Мы уговариваем ее уже три недели. Наконец, она соглашается, но как-то слишком легко; мне это не нравится.

– Что ж, посмотрим, чем вы там занимаетесь, – говорит она, и глаза ее вспыхивают. – Хочу увидеть своими глазами.

Три субботы подряд мы по-взрослому тусили в резиденции Френчей. Гриль зажжен, тренер подбрасывает лосося на кедровой доске. Мы никогда не ели ничего вкуснее, хоть и не ели толком, а лишь ковыряли, разделяя его на розовые волокна на тарелках. Нас больше интересовало щекочущее рот белое вино в изящных бокалах, которые мелодично звенели, стоило щелкнуть по ним ногтем.