Алексей Егоров - Маки на стене. Если не можешь забыть любовь – убей ее

— Что тут у нас? — высокий потрепанный, усталый мужчина, явно вспотевший от работы, сосредоточенно смотрел на пол. Перед ним лежал труп молодой девушки.

— Екатерина Ставрина, двадцать пять лет. Высшее, не замужем, не участвовала не привлекалась, в связях порочащих Родину не замечена, — так он еще пытался отшучиваться на местах кровавых преступлений. Такая работенка стояла поперек глотки. Да еще эта жара, черт бы ее побрал. Весна удавалась в этом году на славу.

— А этот что тут делает? — майор нервно посмотрел на вошедшего мужчину в плаще и шляпе, аккуратно снимающего наушники, и рыскающий взглядом по месту преступления.

— Аналитический отдел, теперь без них никуда, — сплюнув, произнес усталый и без особой охоты подал вошедшему руку.

— Записка была? — Спросил вошедший, не обращая внимание на изуродованный труп молодой девушки.

— Думайте это он, ваш? — Нервно спросил майор привставая от тела и вытирая пот с обгоревшей на солнце залысины.

— Мне сказали возраст подходит, — отвечал спокойно вошедший, — характер мне ясен, остается одно, — записка.

— Да вот ваша херова записка, — съязвил усталый, закурил и, достав из прозрачного пакета бумажку, отдал ее.

Вошедший быстро развернул ее и бегло прочел. Затем, включив диктофон начал спокойно наговаривать написанное:

И самые красивые слова, и самые нежные прикосновения. Преданный взгляд, чувственные губы. Нежное тепло утреннего дыхания. Чуть слышный и угадываемый аромат палитры твоих изящных крадущихся движений. Ленивое подрагивание крылатых ресниц. Бархат теплой кожи. Манящие изяществом волнующие изгибы. Качающиеся в такт со временем бедра, загадочная улыбка. Янтарный отлив, раскиданных в небрежности по подушке, твоих волос. Кружево белья. Не решительный, по-юношески стеснительно мнущийся на пороге рассвет. Легкое движение ночных штор. И все это ты… утренняя, легкая, светлая, нежная, добрая, красивая… не моя. И утренняя комната наполняется легким ароматом свежее сваренного кофе. Город боится проникнуть своим шумом в твое пространство. И это солнце и это утро и это все только для тебя. Легко и еле слышно вдалеке слышится вечный мотив Нау — «я знаю всех тех, кто ждал, и тех, кто не дождавшись уйдет. Но и с теми и другими одинаково скучно идти. Я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет. Того что никогда не сможет произойти».

Но! Но когда-нибудь в такое солнечное утро тебе все же будет плохо. Ведь когда-нибудь нам всем бывает плохо. Просто невыносимо больно. И боль эта ни сколько физическая сколько душевная. Когда тебя выворачивает как игрушечного медвежонка, перемешивая с мясом с мусором с шелухой. Перемалывает кости и выплевывает мокрым грязным и беспомощным, незащищенным, но еще по наитию влюбленным, а значит сумасшедшим в этот безумный, безумный, безумный мир. Когда-нибудь тебе тоже будет больно. И рядом не окажется никого. Все те, с кем ты спала. Все те, кого ты бросала и поносила. Все те от кого ты выдавливала внимание по капле. Кому дарила свое тело, и от кого прятала свое сердце. Когда-нибудь ты завоешь от горя и стыда. И одиночество мертвенной слизью подступит к твоему горлу. Но не будет уже не сил, чтобы подняться с колен, не влаги чтобы банально выплакаться. Останется только пустота. Зовущая в себя, так знакомая сейчас мне, и так ожидающая твоего появления. Когда-нибудь у тебя тоже все будет хорошо!!!

И ты просто.

Сойдешь с ума!!!

— Точно он, — грустно прошептал майор и нервно затушил сигарету о край стола.

— Так теперь дело уйдет в вашу обитель? — Учтиво спросил усталый, и улыбнулся так, как будто в его жизни произошло нечто прекрасное. Или произойдет в ближайшем будущем.

— Вы же знаете, что я просто консультирую этот проект, — ответил он и еще раз осмотрев труп, поторопился к выходу.

— Консультирует он, — нервно выкрикнул майор. Это, между прочим уже четвертая девушка. У этого вашего творца, совсем крыша поехала. Неужели на него управы нет никакой?

Он резко развернулся и посмотрел майору точно в глаза, — Мы работаем, — твердо и спокойно произнес он и вышел из комнаты.

— Ага, — язвительно предположил усталый, — а мы у муравьев из попок кислоту высасываем.

По делу привязок было не много. Точнее их совсем не было.

Машина легко подъехала к особняку на окраине городка. Выходить он не торопился, прекрасно знал, что внутренняя охрана следит за его передвижениями, и в скорости отворятся ворота, и он спокойно проследует к крыльцу особняка. Так же, как и в предыдущие три визита. Его пускали сюда, он понравился хозяину. Во всяком случае, он, сам так характеризовал его визиты.

В тот первый раз, он приехал с нарядом полиции, нервно представился охране, как Лернон. А его звали именно так. И вознамериваясь арестовать владельца изысканных владений, нагло ворвался в особняк. Хозяин, среднего возраста мужчина, принял его с улыбкой и застенчивостью:

— Милости прошу, зовите меня попросту, творец. — Представился он.

Беседа была долгой и бессмысленной. У Лернона не было ничего. Ни отпечатков, ни свидетелей, ни предположений и догадок. Только эта записка, найденная на трупе девушки. Первая была не многословна. В ней говорилось следующее:

И ты смотришь мне в глаза, но я не вижу их цвета. Они же меняются всегда в зависимости от твоего душевного состояния, но я не вижу их цвет, я не вижу, не вижу. Строки все роятся и роятся в моей голове.

Авторство этих строк вряд ли принадлежало хозяину особняка. Вот и все, что приводило Лернона сюда. Хотя нет, не все. Все девушки, жертвы, как одна работали у этого богатого господина. Все, обладали привлекательной внешностью, были примерно одного возраста, и все исчезали без вести. Позже, их находили, мертвыми. Все были убиты одинаковым образом. У трупов было удалено сердце и глазные яблоки. И записки, чертовы записки, ведущие в никуда. Никакой логики, одна общая тематика брошенного и одинокого романтизма. Какая-то зло радостная страсть перемешанная с отчаянием.

Лернона уже подташнивало от всего этого. Лично он полицейским не был. Он был консультантом в области литературы. А по итогу выходило, что из него лепили психоаналитика. Спасало одно, отсутствие семьи. Идти было некуда, да и не к кому. Пить он не любил, наркотики не уважал. Отдыхал, порою за чтением Воннегута или Ремарка. В юности писал стихи, говорили даже обнадеживающие.

В ту первую его беседу, он пристально присматривался к хозяину особняка. И к самому особняку, в частности. Дорогие картины, фарфор, столовое серебро. Полный расклад. И, их первая беседа:

— Как вы набираете на службу свою прислугу?

— Я не знаю, — весело отвечал тот, — но, если вы о девушке, той, что пропала, я ее выбирал сам.