Марио Пьюзо - Крестный отец

Вито безразлично покачал головой:

— Не имею привычки соваться не в свои дела.

В тот вечер они допоздна просидели вдвоем, потягивая вино. Они пришлись по душе друг другу. Клеменца был прирожденный рассказчик — Вито Корлеоне умел слушать. Они стали приятелями.

Немного спустя Клеменца осведомился у жены Вито Корлеоне, не желает ли она постелить на полу в общей комнате красивый ковер. И позвал Вито помочь ему донести подарок.

Они пришли к внушительному жилому дому с беломраморным портиком. Клеменца открыл входную дверь своим ключом и впустил Вито в шикарную квартиру.

— Стань к той стене и подсоби скатать, — проворчал Клеменца.

Ковер оказался богатый — глубокого красного цвета и чистошерстяной. Вито Корлеоне никак не ждал от Клеменцы столь щедрого подношения. Они скатали ковер рулоном — Клеменца взялся за один конец, Вито за другой, — взвалили рулон на плечи и двинулись с ним к выходу.

В эту минуту снизу позвонили. Клеменца мгновенно скинул с плеча ковер и подошел к окну. Он отвел самый краешек портьеры, выглянул в щель и, отпрянув назад, вытащил откуда-то из-под пиджака револьвер. Только тогда ошеломленный Вито Корлеоне сообразил, что они влезли в чужую квартиру и совершают кражу.

Снова прозвенел звонок. Вито придвинулся ближе к Клеменце — посмотреть, что происходит. У парадной двери стоял человек в полицейском мундире. Они увидели, как он напоследок еще раз нажал на кнопку дверного звонка, повел плечами, спустился с мраморного крыльца и зашагал прочь.

Клеменца удовлетворенно перевел дух.

— Айда, двигаем, — буркнул он, берясь за конец рулона, Вито поднял другой конец.

Полицейский едва только свернул за угол, когда они, с ковром на плечах, протиснулись в тяжелую дубовую дверь и вышли на улицу. Через полчаса они уже перекраивали ковер — он не умещался в общей комнате Вито Корлеоне. Остатка как раз хватило на спальню. У Клеменцы всякая работа кипела в руках, а в карманах его широченного, обвисшего складками пиджака — он уже смолоду любил носить просторную одежду, хотя и не успел еще сильно раздобреть, — нашелся нужный для раскройки инструмент.

Время шло, но легче не становилось. Нарядным ковром семью не накормишь. Работы не было, а значит, жене и детишкам Вито Корлеоне оставалось одно: пухнуть с голоду. Вито ломал голову, не зная, что придумать, а пока принял раз-другой от Дженко, закадычного дружка, пакеты с продуктами… И вот наступил день, когда с ним затеяли разговор Клеменца и Тессио, тоже паренек с их улицы, товарищ Клеменцы и одного с ним поля ягода. Эти двое одобряли Вито, его умение держаться — и они знали, что он в отчаянном положении. Они предложили ему войти в их шайку, которая занималась налетами на грузовые машины, забиравшие с фабрики на Тридцать первой улице шелковые платья. Практически не рискуя. Водители, люди разумные, работящие, при виде оружия безропотно, как агнцы, вытряхивались на тротуар, и налетчики уводили грузовик разгружаться у ворот дружественного склада. Товар в основном сбывали оптовику-итальянцу, часть добычи расходилась из двери в дверь по итальянским кварталам — на Артур-авеню в Бронксе, в районе Челси на Манхэттене, — по семьям итальянских бедняков, где рады случаю купить по дешевке красивый наряд, какой им никогда бы не приобрести для своей дочери законным порядком. Вито был нужен Клеменце и Тессио как шофер: они знали, что, работая в лавке Аббандандо, он развозил по домам покупки на автофургоне. В 1919 году умелых шоферов было еще наперечет.

Скрепя сердце, вопреки голосу рассудка, Вито Корлеоне согласился. Решающим доводом послужило то, что после участия в налете его доля составит самое малое тысячу долларов. Его молодые сообщники действовали, на его взгляд, сгоряча, готовились непродуманно, распоряжались добычей как придется. Весь их подход к делу был, по его понятиям, чересчур легкомысленным. Впрочем, он находил, что они все же стоящие, основательные ребята. От Питера Клеменцы, уже дородного, крупного, исходила надежность, внушал доверие и сухощавый, замкнутый Тессио.

Налет прошел без сучка без задоринки. Вито, к собственному изумлению, ничуть не оробел, когда сообщники, выхватив оружие, заставили водителя вылезти из груженной шелком машины. Приятно поразило его и хладнокровие Клеменцы и Тессио. Они спокойно подтрунивали над шофером, обещая, что, если он будет вести себя смирно, его жене, возможно, тоже перепадут два-три платья. Самому сбывать платья Вито счел неразумным — он отнес свою долю товара скупщику краденого и выручил за все оптом только семьсот долларов. Однако в 1919 году и это были солидные деньги.

Назавтра его остановил на улице Фануччи, в кремовом костюме и белой на сей раз шляпе. Фануччи, и без того зверского обличья мужчина, не потрудился прикрыть чем-нибудь серпообразный шрам, белым полукружием перечеркнувший от уха до уха его шею ниже подбородка. Грубые черты его под густыми черными бровями приобретали при улыбке неожиданно добродушное выражение.

— Ну что, молодой юноша, — сильно коверкая слова на сицилийский лад, сказал он Вито. — Люди болтают, будто ты разбогател. И ты, и твои приятели. Тебе не кажется, что ты обходишься со мной некрасиво? Сам посуди, ведь это моя улица, стало быть, должен ты оросить мне клюв? — Он употребил ходкое выражение сицилийской мафии: «Fari vagnari a pizzu». «Pizzu» — это клюв любой мелкой птахи, скажем, канарейки. А смысл самого выражения — выкладывай часть добычи.

Вито, по обыкновению, промолчал. Он с полуслова разгадал, куда клонит Фануччи, но ждал, когда он выскажется без обиняков.

Фануччи обнажил в улыбке золотые зубы, туже затянув на шее полупетлю своего шрама. Отер лицо платком, расстегнул на минутку пиджак, словно бы от жары, а на самом деле выставляя напоказ пистолет, заткнутый за пояс удобно широких брюк. Вздохнул.

— Ты даешь пятьсот долларов, — сказал он, — и я прощу тебе обиду. В конце концов, откуда взять молодежи понятие об учтивости, которую подобает оказывать такому человеку, как я…

Вито Корлеоне улыбнулся — и было в улыбке этого совсем еще молодого человека, не запятнавшего свои руки ничьею кровью, нечто столь леденящее, что Фануччи на миг остолбенел, но все же, пересилив себя, прибавил:

— Иначе в дом твой явится полиция, твоя жена и дети узнают стыд и нужду. Конечно, если мне лишнее наплели про твой барыш, то я смочу клюв самую малость. Но уж никак не меньше, чем на три сотни. И лучше не пробуй провести меня.

Теперь в первый раз заговорил Вито Корлеоне. Он повел речь рассудительно, без всякого озлобления. В его голосе слышалась лишь почтительность, приличная при беседе младшего со старшим, тем более — значительным лицом вроде Фануччи.