Джон Коннолли - Неупокоенные

— Как вы думаете, а почему он никому не рассказывал о том насилии?

Эйми Прайс пощипывала пальцами булку. Я обратил внимание, что пальцы у нее при обдумывании постоянно заняты: они то выстукивали по краешку стула, то пробовали на крепость ногти, а сейчас вот отщипывали кусочки от булки. Вероятно, это часть ее мыслительного процесса.

— Сложно сказать, — произнесла она раздумчиво. — Может, все это тянется еще из более ранних эпизодов насилия, где те, кто его творил, не только знали, что происходит, но и действовали по сговору. Всем этим официальным дядям-тетям Энди не очень-то и доверял, а та приемная пара из Бингема на момент нового насилия еще только-только начала ломать барьеры. Но как он мне потом рассказывал, те люди, что его насиловали, пригрозили устроить то же самое с восьмилетней дочкой той супружеской пары, если мальчик хоть что-нибудь им разболтает. Звали ту девочку Мишель, и Энди очень к ней привязался. Он ее даже по-своему оберегал. Поэтому всякий раз и возвращался на место.

— Какое еще место?

— Насильники сказали Энди, где он их должен ждать каждый вторник. Иногда они приходили, иногда нет, но Энди всегда должен был дожидаться там их прихода. Он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с Мишель. Там где-то в полумиле от домика была опушка, а рядом с ней ручей, и от дороги туда вела тропа, достаточная по ширине для одной машины. Энди сидел там, а один из насильников за ним приходил. Ему было велено всегда сидеть к ручью лицом и на шаги ни в коем случае не оборачиваться. Ему завязывали глаза, а затем отводили к машине и увозили.

Горло мне перехватило, и защипало в глазах. Отведя глаза от Эйми Прайс, мысленно я представил себе образ мальчика, сидящего на бревне возле шумного ручья. Сквозь зыбкий трепет листвы светит солнце, щебечут птицы… но вот близятся шаги и наступает тьма.

— Я слышал, его пару раз таскали на «стульчак».

Она взглянула на меня, вероятно, удивляясь моей осведомленности.

— Да не пару, если честно. В сущности, это порочный круг. Энди медикаментозный, но лекарства нужно отслеживать по дозе и давать по определенному графику. Там этим, естественно, никто не занимается, поэтому действие у препаратов, понятно, заканчивается. Энди впадает в тревожность, начинает брыкаться, охранники его наказывают, что еще больше выводит его из себя, и лекарства потом дают еще меньший эффект, чем прежде. Вины Энди в этом нет, но попробуйте объяснить это тюремному охраннику, которого Энди только что окатил с ног до головы своей мочой. Далее цикл в «супермаксе» идет по нарастающей. Все это видят, но никто не знает, что с этим поделать, если кто-то вообще думает что-то предпринимать, судя по тому, как далеко все это заходит. Вот, скажем, вы берете умственно нестабильного заключенного, который, находясь в общем режиме, чем-то нарушает правила внутреннего распорядка. Его помещают в ярко освещенную камеру без возможности на что-либо отвлечься, среди заключенных, которые еще сильнее взвинчены, чем он. Под этим прессом он совершает еще более серьезное нарушение режима. Его наказывают, как вы говорите, «стульчаком», отчего он приходит в еще более буйное состояние. Нарушения у него все более злостные, он кидается на охрану, и через это ему увеличивают срок. Конечный результат в случае с таким, как Энди, — это или сумасшествие, или даже суицид. А к чему приводит попытка суицида? К тому, что человека еще дольше морят на стуле.

Уинстон Черчилль однажды сказал, что об обществе можно судить по тому, как оно обращается со своими заключенными. Вспомните весь этот шум насчет тюрьмы Абу-Грэйб; о том, что мы творили с мусульманами в Ираке, на базе «Гуантанамо», в Афганистане, да и мало ли где еще с перепугу, что те или иные лица могут представлять для нас угрозу, а потому их лучше взять и запереть. Люди этому несказанно дивились, хотя на самом деле им достаточно было просто оглядеться вокруг себя. Мы проделываем это со своим собственным народом. Детей мы бичуем, как взрослых. Мы берем их под замок, не останавливаемся даже перед пытками — да что там, казнями — в том числе и психически больных. Мы привязываем людей нагишом к стульям в ледяных комнатах, потому что лекарства их не берут. Если мы можем это делать здесь, у себя, то можно ли, черт возьми, удивляться, что с врагами мы поступаем так же жестоко?

Голос у нее с разгневанностью становился все громче. Эрнест, постучав снаружи в дверь, засунул в кабинет голову.

— Все в порядке, Эйми? — спросил он, глядя на меня, как будто это я был виной ее нервозности (хотя, если разобраться, в каком-то смысле так оно и было).

— Все замечательно, Эрнест.

— Еще кофе?

Она покачала головой:

— Я уже и так на взводе. А как вы, мистер Паркер?

— Да я ничего.

Эйми подождала, пока дверь закроется.

— Извините меня, — сказала она.

— За что?

— За то, что распалилась тут перед вами. Вы, наверное, со мной не согласны.

— С чего вы так решили?

— Из того, что я о вас читала. Вы убивали людей. Судья вы, похоже, жесткий.

Я толком и не знал, что ответить. Ее слова меня отчасти удивляли, может, даже раздражали, но в них не было желания уязвить. Она просто называла вещи так, как их видела.

— Я не думаю, что у меня был выбор, — ответил я. — Во всяком случае, тогда. Может быть, сейчас, при нынешней моей осведомленности, я бы в ряде случаев поступил иначе, хотя и не во всех.

— Вы делали то, что считали правильным.

— У меня постепенно сложилось мнение, что люди в большинстве своем делают именно то, что считают правильным. Беда возникает, когда они делают это правильное только для себя, а не для остальных.

— Эгоизм?

— Возможно. Самолюбие. Самосохранение. Вообще уйма этих штук с приставкой «само».

— А у вас не было ошибок, когда вы поступали так, как поступали?

До меня дошло, что меня некоторым образом зондируют, что вопросы Эйми — некий манометр того, следует ли меня допускать до Энди Келлога. Я попробовал отвечать с максимальной открытостью:

— Нет. Во всяком случае, не в конечном итоге.

— То есть ошибок вы не допускаете?

— Может, и допускаю, но иного рода.

— Вы имеете в виду, что никогда не стреляли в тех, кто стоит перед вами без оружия?

— Нет, потому что это тоже неправда.

Наступила пауза, вслед за которой Эйми, досадливо рыкнув, обхватила ладонями лоб.

— Кое-что из этого — не моего ума дело, — сказала она. — Извините меня еще раз.

— Я сам задаю вопросы и не вижу, почему вы в ответ тоже не можете меня о чем-то спрашивать. Вы, когда я упомянул про Дэниела Клэя, как-то нахмурились. Можно спросить почему?

— Потому что я знаю, что про него говорят люди. Я слышала те истории.

— И вы им верите?

— Энди Келлога тем людям кто-то сдал. Это не могло быть простым совпадением.