Тоби Литт - Эксгумация

— Знаете, Психея, это самая непрофессиональная реплика, которую только можно придумать.

— Психея? Но меня зовут…

— Мне нравится называть вас Психеей, потому что вы психолог. Я придумал вам такую кличку. И я предпочитаю использовать ее, а не ваше настоящее имя.

— Как вам угодно.

— Что еще вы от меня скрыли? Кто еще выпрыгнет из могилы, чтобы укусить меня?

— Конрад, перестаньте, — сказала она под впечатлением от этой отвратительной картины.

— Я понимаю, у эмбриона, конечно, не было зубов. Хотя неизвестно, сколько ему было недель, — что-то между шестью и двадцатью шестью? Я даже не знаю, были ли у него пальцы и началось ли формирование черепа.

— Пожалуйста, прекратите, — сказала Психея с крайне удрученным видом.

— Этот аспект дела вас почему-то расстраивает? Что-то личное? Из автобиографии? — Похоже, мое предположение не было лишено оснований. — Когда ВЫ сделали аборт, Психея?

Она ошеломленно посмотрела на меня, и весь ее профессионализм как будто испарился.

— Мы сообщаем вам все, что можем.

— Нет, вы сообщаете мне только то, что считаете нужным. Но вы, по-моему, забываете, что человек, которого вы поймали, только исполнитель. Он ничего не имел против меня или Лили. К поимке заказчика вы даже не приблизились. И не очень-то стремитесь к этому. Как идет расследование?

— Мы делаем все возможное. Потерпите. Детективы гораздо ближе к аресту заказчика, чем вы думаете. Делом занимаются инспекторы самого высокого ранга.

— Вы знаете, какого оно было пола? — спросил я. — Я имею в виду, ваш ребенок — девочка или мальчик? Для вас это имело значение, когда вы решались на аборт?

— Думаю, мне пора. И думаю, мне следует порекомендовать социальным службам отправить вас на принудительное лечение.

— Тогда я не стану давать показания, — сказал я. — Конечно, вы можете заставить меня явиться в суд, но я нарочно не скажу ничего стоящего. Если не буду уверен, что вы сделали все возможное, чтобы найти истинного убийцу.

Теперь у нее был повод расстроиться не только из-за личных проблем, но и профессиональных неудач.

— Вы, похоже, очень довольны, что вам удалось задержать наемного киллера. А что, если ребенок имеет отношение к мотивам убийства? Вы об этом подумали?

— Конечно, — отрезала она. — Кто мы, по-вашему, — полные идиоты?

— Я думаю, что вы — сборище долбаных неудачников, которых не взяли в десантники… или в настоящие психологи.

— Я рада, что мы внушаем вам столько доверия.

— Отныне вы будете меня информировать должным образом, — сказал я.

— Мы будем сообщать вам все, что сможем.

Я сел.

— Я вынуждена попросить вас не начинать собственного расследования. Это чрезвычайно осложнит нашу работу. Делом занимаются профессионалы.

— И еще одно — могу я получить список вещей, которые эти ваши «профессионалы» изъяли из квартиры Лили?

— Вещи? Какие, например? — поинтересовалась она.

— Ее лекарства. И дневники.

Психея смутилась.

— Вам ведь известно, что по завещанию я унаследовал все ее имущество. Все, что вы изъяли, принадлежит мне.

— Вы имеете право знать об этом, — сказала она.

— Тогда почему мне не предоставили такого списка?

— Я уверена, что просто недоглядели.

— Исправьте это, и поскорее, ладно?

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Отлично, тогда можете идти.

Психея взяла свою сумочку и ушла.

Мне было немного не по себе оттого, что я так жестоко обращался с ней, но она не была ни моим другом, ни родственницей — она была нанята государством, чтобы снова сделать меня счастливым и полноценным гражданином, а также заговаривать мне зубы любыми возможными оправданиями. Не было ничего страшного в том, что для установления истины мне приходилось ее немного помучить. Она должна была быть готова ко всему. Если же у нее что-то не получалось, значит, ей пора было менять работу. Похоже, об этом она уже и сама догадывалась.

Мне ничего не стоило самому подняться по лестнице в «Ле Корбюзье», но я сделал вид, что без помощи не обойдусь. Я захватил с собой выданные в больнице костыли, чтобы казаться как можно более немощным. И моя уловка сработала. Меня бережно возвели по двум пролетам лестницы, взяв под локоть, причем я то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание и набраться сил. Помощь оказывал официант с бритой головой и козлиной бородкой — тот самый, что обслуживал нас с Лили в день убийства.

Он называл меня мистером Янгом, потому что я забронировал столик под этим именем.

Я не удивился, что он не узнал меня: для него я был всего лишь обеденным посетителем, одиноким больным человеком, о котором не стоило чересчур беспокоиться.

Медленно, спотыкаясь и покачиваясь, я приблизился к тому самому столику, из-за которого я теперь спотыкался и покачивался. Или, по крайней мере, был вынужден изображать из себя инвалида.

Я был спокоен, абсолютно спокоен.

В зале явно сделали ремонт с тех пор, как нас здесь расстреляли. Однако на общем стиле интерьера это не отразилось. Они просто заменили испорченное. Повесили новое зеркало в новой раме. Это заставило меня задуматься о судьбе других предметов, окружавших место преступления, — о судьбе столовых приборов, скатерти, стульев, самого стола. Полиция забрала их все? Или что-то не обесчестило себя наименованием «улика»? В пределах какого радиуса от эпицентра событий должен был находиться предмет, чтобы попасть в полицию? Где проходила линия, отделившая улики от «неулик»? Из нас с Лили вылилось достаточно крови, чтобы запятнать полресторана. Например, где находилась сейчас рубашка человека, сидевшего за соседним столиком, — тоже в Скотланд-Ярде, в запечатанном пластиковом пакете? А что, если большинство забрызганных кровью бокалов было просто возвращено в кухню, отмыто и снова пущено в дело после ремонта? (Я слышал, что ресторан открыли ровно через неделю после инцидента, и от посетителей не было отбоя.)

Я сделал еще несколько шагов, по-прежнему не замечая никакой разницы между столиком, что я видел перед собой, и тем, за которым я чуть не погиб.

Я сел на место Лили и после этого, тщательно осмотрев все вокруг, я наконец заметил кое-какие признаки того, что здесь все-таки что-то произошло.

Пол ресторана был сделан из светлого дерева. Однако вокруг столика, где я сейчас сидел — того самого столика, — половицы были немного светлее. Всего чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы догадаться, что здесь что-то с усердием оттирали, после чего осталось еще более красноречивое memento mori — напоминание о смерти (понятное, пожалуй, только мне и персоналу ресторана).

Кроме того, присмотревшись, я заметил, что щели между половицами были темнее в тех местах, куда попала кровь.