Силвер Элизабет - Обреченная

Я не слышала ничего о своем отце с тех пор, как ушла из «Бар-Подвала» меньше двадцати четырех часов назад. О Саре я тоже ничего не слышала. Или о полиции. Я читала газеты и почти постоянно торчала в Интернете, выискивая сообщение о том, что двадцатичетырехлетняя выпускница Пенсильванского университета была найдена мертвой или что на дочь жительницы Мэйн-лайн совершено нападение. Везде, куда я заходила – в бакалейную лавку, аптеку, ванную, – я дважды, а то и трижды оглядывалась. Там кто-то был. Всегда кто-то был.

Улицы начали заполняться людьми в масках и со стаканами, празднующими начало 2003 года. Девушки носили мини-юбки и не прикрывали колени или плечи шерстяной тканью от укусов зимы.

Я не могла позвонить Бобби и впутать его в то, что произошло с моим отцом и Сарой. Я не могла позвонить Марлин и сказать ей, что все это – результат ее отчаяния, ее бесчувственности, ее проклятой упертости, и что она вложила смерть в виде маленькой белой таблетки в руки моего отца. Я могла лишь коротать ночь, следя за церемонией опускания шара в Нью-Йорке на экране моего четырнадцатидюймового телевизора и слушать, как трахаются мои соседи.

На какое-то мгновение я подумала съездить в Калифорнию навестить мать. Или повидать брата в Энсино, или даже найти Фельдшера Номер Один и выяснить, почему он бросил мою мать. Я целых пять минут запихивала свои поношенные рубашки, брюки, юбки и платья в старомодную дорожную сумку – ту самую, которую взяла у матери, когда уехала учиться много лет назад. Она была светло-голубой, на потертом темно-синем полосатом ремне. Колесиков у нее не имелось, а ручка была закреплена упаковочным скотчем. Но ничего не влезало.

Потом я вытащила все из сумки и уложила в мой рюкзак лишь немногое, включая тот самый пистолет «смит-и-вессон», который сунул мне мой отец в ту самую безумную ночь, тысячу лет назад, как мне теперь казалось. Он был серебристый и лежал во внешнем кармане, как фен или пара сандалий. Патроны по-прежнему были плотно набиты в коробку. Я открыла ее и высыпала их поверх кошелька, сотового телефона, пустого блокнота и ручки, в старый холщовый мешок, который облез на дне. Края его растопырились, как веер для фламенко. Черные патроны потекли внутрь, головкой вперед, тихонько погромыхивая среди всего, к чему я прикасалась последние два года.

Я снова взяла пистолет и погладила пальцами его спинку, бока и брюшко. Было нечто экзотическое в его гладкой шелковистости, в том, как он массировал внешнюю сторону моих пальцев, когда они скользнули внутрь, в том, как он заставлял меня чувствовать себя беззащитной и жалкой, как Сара, когда та лежала в «Бар-Подвале». С первого взгляда, отягощенного бессонницей и усталостью, я увидела, что его серийные номера спилены. Я даже не удивилась.

Поскольку патроны лежали так близко, я взяла один из них. Моя ладонь подалась на сантиметр или два от тяжести револьвера и патрона в одной руке. Сначала я поставила оружие на предохранитель и вставила патрон в барабан. Затем взяла еще один и вставила его. Еще, еще и еще – пока все шесть патронов не оказались на месте.

Закончив заряжать револьвер, я поставила воду на плитку и села ждать, пока чайник не засвистит в до миноре. Несколько раз я замеряла время, когда кипятила воду, и это занимало не меньше двух минут и не больше двух минут пятнадцати секунд, в зависимости от температуры на улице. Теперь это заняло чуть меньше двух минут пятнадцати секунд. Я чуть не уронила чайник, разливая воду по двум кофейным чашкам, как будто ждала, что вот-вот появится мой отец и объяснит мне, что же произошло.

Как будто приедет моя мать и отговорит меня.

Как будто ко мне вернется Персефона и скажет…

…и скажет…

Я пошла на кухню и открыла шкафчик, где стояли рис, специи и макароны. Ароматы чатни и шафрана витали в воздухе, как белые кучевые облака. Я потянулась к коробке с чаем, пальцами выловила последний пакетик «Лемон Зингер» и одним движением оторвала его верхушку. Я использовала один пакетик на обе чашки, погружая его нежную кожицу то в одну, то в другую, снова и снова, оставляя между ними след из капель пахнущей лимоном воды, как следы на месте преступления, которые никто не сумеет распутать.

Цитрусовый аромат достиг моих ноздрей. Пальцы выбрали одну чашку, целую и немыслимо чистую. Вода так тепло и успокаивающе лилась внутрь, как мед, сочащийся из рожка. Как мороженое из ложечки. Как густой горячий шоколад, сладкий от кукурузного сиропа. Сладкий и идиллический.

Единственное, что могло сделать этот вечер сносным, – баночка таблеток снотворного, но, к сожалению, моя аптечка была пуста. Рецепт был давно просрочен. Так что вместо этого я положила на язык две таблетки ацетаминофена и ибупрофена и рассасывала их, пока они не стекли в мой пищевод. И, не думая о последствиях, подошла к рюкзаку и вытащила револьвер. Будет не так чисто, как если наглотаться таблеток, но все же.

Поначалу я попыталась взять его в левую руку и держать перед лицом так, чтобы смотреть прямо в дуло. Но рука слишком дрожала. Я не могла удержать револьвер перед лицом достаточно долго, чтобы нажать на спусковой крючок, куда уж там прицелиться точно промеж глаз! Я не унаследовала великого дара моего отца – жесткой рациональности, как бы я ни была в этом уверена. Нет. Я – не он. Я вовсе не он. Он-то наверняка мог спустить курок, если б захотел. Я знала, что если сделаю это, то промахнусь и либо изуродую себя, либо устрою себе паралич. Но все же я попыталась сделать это правой рукой. Однако когда я подняла револьвер, мое плечо пронзила такая боль, словно я уже в него попала. Вес револьвера сместил что-то в моих суставах и пробудил мою память. Пришлось положить револьвер на стол. Я не смогу удержать его прямо. Я не смогу поднять его без того, чтобы зазубренные стрелы не разорвали мне всю плоть под кожей, снова вернув меня в то время, когда мне было двенадцать лет. И когда мне было десять месяцев. В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на револьвере, я снова упала с лестницы в доме моей матери.

Я положила его на стол. Была почти полночь. Я включила телевизор, чтобы проследить обратный отсчет. Чай остыл, руки мои устали. Я даже не помню, как заснула, уронив голову на кухонный стол. Вспоминая эту ночь, я думаю, что какая-то часть моего «я» уже знала, что я в последний раз сплю у себя в доме.

Это случилось в первый день нового года.

Я проснулась на кухне. Моя щека прилипла к дешевой деревянной обшивке моего обеденного столика. Две кофейные чашки стояли, как два мандариновых кружка, по обе стороны от меня. Между ними, почти как испуганный щенок в грозу, лежал револьвер – мой револьвер, мой врожденный порок. Он лежал ровно там, где я положила его за несколько секунд до Нового года.