Лиз Дженсен - Девятая жизнь Луи Дракса

Жаклин улыбнулась, но как-то неуверенно.

– Конечно, поговорю, – быстро сказала она. И вручила мне большую виноградину. Темную, как кровь. – Чем больше народу верит, тем лучше. Я, кстати, не теряла времени. Мне звонила Софи. Она все знает от Ноэль. Ужасно расстроена. По-моему, и хочет вернуться, и одновременно не хочет. Что ей сказать, если она снова позвонит?

Я понимал, почему Софи предпочитает оставаться в стороне. К чему она сейчас вернется? Я ведь не переменился. Я так же безнадежно и нелепо влюблен в Натали Дракс. Вопреки себе, вопреки всем инстинктам, что внушали мне проявить здравомыслие, я поддался тому, что не мог контролировать. Я не переменился. И не хотел меняться.

– Передай Софи, что со мной все в порядке. Я просто хотел, чтобы она была в курсе. – Я подумал о Натали. О письмах. О ядах, которые ей прописал.

Луи заставил меня выписать своей матери яд. Эмоционально травмированный ребенок с эдиповым комплексом, объяснял Перес.

В коме Луи Дракс хотел, чтобы его мать умерла.

Но почему? Что это за ребенок, если хочет покарать мать, которая любит его? Желает таких бед женщине, которая и без того ни жива ни мертва?

Жаклин ушла. Я доел виноград и выложил на столе косточки концентрическими кругами. Странное дело, но меня это успокоило и отвлекло от любых мыслей.

Густав подбирает большую еловую ветку с шишками, чиркает спичкой и поджигает с самого кончика, и тогда хвоя шипит в огне, а Густав поднимает ветку и машет. Сыплются искры, а я кашляю.

Каждому ребенку нужен взрослый друг, которому он мог бы доверять. Так Маман говорила. Но кто этот взрослый друг? И как его распознать?

– Ты когда-нибудь зажигал такой факел?

– Не-а. Здоровско.

Густав держит меня за руку, точно как Папа́. Только Густав гораздо медленнее Папа́, потому что хромой. У Густава переломаны все косточки, и еще он худой, потому что ему нечего есть. Он слабый, как девятилетний мальчик, – ткнешь его пальцем, и он упадет. В драке я бы его одолел или даже мог бы случайно убить. Точно вам говорю, такое бывает. Например, кто-нибудь разозлится и уже не понимает, что творит, а потом жалеет, но уже ничего не поделаешь.

Стемнело, слышно, как ухает сова, в воздухе пахнет горелым от леса, который горит, и если посмотреть вниз на холм, виден красный огонек нашего костра, но он, наверное, приближается, потому что огонь распространяется со скоростью потопа, только огонь может забраться наверх, а вода не может, если это не какая-нибудь гигантская приливная волна под названием цунами, она способна опустошить целые местности, например несколько Карибских островов. Я иду с Густавом и крепко сжимаю его руку, в которой чувствуются все косточки, и до меня кое-что начинает доходить. Я должен рассказать об этом доктору Даннаше, потому что, если тебе грозит опасность, нужно рассказать взрослому, которому доверяешь. Но доктор Даннаше куда-то исчез, и я не слышу его голоса. Он всегда был рядом, как будто в другой комнате или под водой с гигантскими трубчатыми червями. А теперь растаял, как звезда. Папа́ однажды рассказывал про такие звезды: смотришь на звезду, а на самом деле ее уже нет, она исчезла, а вместо звезд видишь свет – это все, что от нее осталось. Но иногда действительно видно, как исчезает звезда. Вот ты смотришь на нее, но стоит моргнуть или отвернуться на секунду, а звезды уже и нету. И вот я то ли моргнул, то ли отвернулся, и доктор Даннаше исчез, а вместе с ним пропали остальные – Маман и медсестры… Куда подевался «l’Hôpital des Incurables»? Может, если я и захочу туда вернуться и рассказать все доктору Даннаше, я все равно не смогу. Я чувствую, как приближается опасность, и мне страшно.

– Мы почти на месте, – говорит Густав. – Держись меня, мой маленький джентльмен.

Но потом Густав спотыкается о корень и падает, и тогда я замечаю, какой он тощий – аж все ребра торчат, и Густав лежит на земле, отхаркивает водоросли и мокроту, и мне от этого еще страшнее, потому что вдруг он умирает быстрее, чем я думал, и может, это я его убиваю – может, в этом опасность. Я хочу поднять Густава, но он слишком тяжелый, и я сижу возле него и жду, когда он отдышится, чтобы отправиться дальше. И мы идем дальше, только совсем медленно, потому что силы у Густава иссякли, он разрядился, как батарейка 3-А.

Потом, кажется, мы спим, потому что просыпаемся в другом месте. Тут холодно, медленно светает, а мы сидим на склоне какой-то горы и видим внизу огромную дыру, черную и зловещую, а из нее идет холодный воздух, как будто кто-то дышит на морозе.

– Нам туда, – говорит Густав. – Нам нужно спуститься. Ты ведь любишь лазать по горам, мой маленький джентльмен.

Только мне страшно. Обрыв очень крутой, а человеку, у которого переломаны все косточки и он весь забинтован и совершенно без сил, туда и вовсе не спуститься. И еще я не хочу идти туда с Густавом, потому что если мы попадем в эту дыру, как мы выберемся наружу? Нам оттуда уже не вылезти. Это отстой, и мне бы нужно поговорить с доктором Даннаше или даже с Жирным Пересом, рассказать про страх, который сжимает меня, как будто огромная змея, вот-вот кости хрустнут. Но никого нет, только я и Густав, обмотанный окровавленными бинтами, а если ты делаешь в жизни выбор, это твой выбор, и больше ничей.

– Я не хочу лазать. Лазать – отстой.

– Доверься мне, мой маленький джентльмен, – говорит Густав. – Я тебе подсоблю. Сейчас запалю факел. Смотри.

Он достает спички и поджигает кончик сосновой ветки с иголками – шшш, – иголки шипят, стреляют искрами, как фейерверки, и звенят, и бинты Густава кажутся совсем бело-снежными, а кровь на них – темная, как земля, сухая земля, и мне вдруг так хочется увидеть его лицо, пусть даже у него лица и нет.

– Давай спускаться, – говорит он. – Я пойду первым. Потом ты. Просто ползи за мной, и все. Спешить не будем. Потихоньку, с передышками. Лучше задом. Нащупывай ногами, куда ступать.

И он снова кашляет, а потом ползет к обрыву и медленно, задом, начинает спускаться, и над головой держит факел из ветки, она вся полыхает и трещит, плюется горящими иголками, а когда Густав меня зовет, я ползу следом, хотя мне страшно, но у меня нет выхода, и вот я тоже спускаюсь задом, хватаюсь за камни, сую пальцы в расщелины – холодно, замерзаю – и держусь. Нам еще долго карабкаться, а страх не проходит, и в легкие забивается холодный воздух, и ноги коченеют. Я весь дрожу – от холода, но от страха тоже, – а сосновая ветка чадит, я задыхаюсь от дыма и кашляю, а спуск все не кончается, мы ползем в полутьме, все ниже, и ниже, и ниже почти во тьму, а Густав где-то внизу, его не видно, только факел, и я сползаю прямо в опасность, я ее чую.

– Уже скоро! – кричит Густав. Он словно где-то далеко внизу. – Я уже на самом дне, – говорит он, – тут плоско. Сейчас зажгу еще один факел, мой маленький джентльмен, тебе будет виднее. Вот так. Осталось всего несколько метров.