Ю Несбё - Охотники за головами

Поэтому я закрыл глаза и уснул.

Когда я проснулся, часы в телетексте показывали двадцать ноль три. А под часами шла строка о том, что как минимум четыре человека, из них трое – полицейские, погибли в дорожной аварии близ Элверума. Машины хватились еще в первой половине дня, а во второй ее обломки обнаружились в перелеске на берегу реки Треккэльва. Пятого пассажира, также полицейского, в ней не оказалось. По предположениям полиции, его выбросило из машины и он упал в реку, в связи с чем были начаты поиски. Полиция просила общественность сообщить о водителе угнанного трейлера с надписью «Кухни „Сигдал“» на кузове: брошенный трейлер был найден на лесной дороге в двух милях от места аварии.

Как только они поймут, что пропавший – это задержанный Хикерюд, то рано или поздно сюда заявятся. Мне надо искать другое место для ночлега.

Я вдохнул и задержал дыхание. Потом, перегнувшись через труп Уве, взял с тумбочки телефон и набрал единственный номер, который помнил наизусть.

Она взяла трубку после третьего гудка.

Вместо обычного смущенного, но теплого «привет» Лотте ответила еле слышным «да?».

Я тут же положил трубку. Я хотел только удостовериться, что она дома. Будем надеяться, что она и позже никуда не уйдет.

Я выключил телевизор и встал.

После десятиминутных поисков я нашел два пистолета: один в шкафчике в ванной, другой был засунут за телевизор. Я выбрал второй, черный, маленький, и пошел на кухню, выдвинул ящик, достал две коробки, одну с боевыми патронами, другую с надписью «blanks», вставил в магазин боевые патроны, зарядил пистолет и поставил на предохранитель. Я сунул пистолет за пояс брюк, как это делал Клас Греве. Пошел в ванную и положил первый пистолет на место. Закрыв шкафчик, я продолжал стоять, разглядывая себя в зеркале. Лицо красивой формы и четких очертаний, брутальная нагота головы, яркий, почти лихорадочный блеск глаз и рот – безвольный, но решительный, безмолвный, но красноречивый.

Вне зависимости от того, где я проснусь завтра утром, на совести у меня будет убийство. Преднамеренное убийство.

Ты идешь по своей улице. Стоишь в вечерних сумерках под деревьями и смотришь на собственный дом, на свет в окнах, на мелькнувший силуэт за занавеской – возможно, силуэт твоей жены. Сосед на вечерней прогулке со своим сеттером проходит мимо, смотрит на тебя и видит чужака на улице, где большинство знает друг друга. Сосед насторожен, и сеттер негромко ворчит, оба чуют, что ты терпеть не можешь собак. Потому что животные и люди сплачиваются против посторонних, вторгающихся сюда, на этот склон, в их крепость, высящуюся над городом с его суетой и бестолковой, случайной смесью интересов и целей. Здесь, на холме, они хотят лишь, чтобы все шло как идет, потому что все идет хорошо и незачем пересдавать колоду заново. Нет уж, пусть тузы и короли остаются в тех же руках, что и теперь, неуверенность вредна для инвестиционного климата, жесткие рамочные условия гарантируют высокую производительность труда, которая, в свою очередь, идет на пользу всем. Надо что-то сперва создать, чтобы было что делить.

Удивительное дело: самым большим консерватором из всех встреченных мною в жизни был шофер, возивший людей, получавших в четыре раза больше его самого и разговаривавших с ним с той высокомерной снисходительностью, которую может передать только самая корректная вежливость.

Отец как-то сказал, что если я стану социалистом, то чтобы ноги моей в его доме не было, и к матери это тоже относится. Вообще-то, он был тогда не совсем трезв, но тем больше оснований верить, что он не кривил душой. Он, кстати, считал, что в индийской кастовой системе что-то есть, и коль скоро мы по воле Божьей рождены в своем сословии, то наш злосчастный долг – прожить свою жалкую жизнь именно в нем. Или, как отвечает звонарь, когда пробст Сигисмунд предлагает ему перейти на «ты»: «Звонарь – это звонарь, а пробст – это пробст» [33].

Поэтому моим бунтом – бунтом сына шофера – стало высшее образование, брак с дочкой капиталиста, костюмы от Фернера Якобсена и дом в Воксенколлене. Но удар пришелся мимо цели. Отцу хватило наглости простить меня и притворства, чтобы изобразить, что он мной гордится. И я знал, рыдая, как ребенок, на похоронах, что плачу не от горя по маме, а от лютого гнева на отца.

Сеттера и соседа (примечательно, я уже не помнил, как его зовут) поглотила темнота, и я перешел дорогу. На улице не было чужих машин, и, припав лицом к окошку гаража, я увидел, что и там тоже пусто.

Я поспешно скользнул в сырую, почти осязаемую темноту сада и встал под яблонями, под которыми, как я знал, разглядеть что-либо было невозможно.

Но ее я мог видеть.

Диана расхаживала туда-сюда по гостиной. Ее нетерпеливые жесты в комбинации с телефоном «Прада», прижатым к уху, заставляли предположить, что она пытается дозвониться кому-то, чей номер не отвечает. Она была в джинсах. Ни на ком джинсы не сидят так, как на Диане. Несмотря на белый шерстяной свитер, свободной рукой она обхватила себя за плечи, словно мерзла. Большой дом постройки тридцатых годов не сразу прогреешь, если на улице резко холодает, хоть все печки включи. Я ждал, чтобы удостовериться, что она одна. Проверил пистолет за поясом брюк. Сделал глубокий вдох. Это будет самым трудным делом в моей жизни. Но я знал, что справлюсь. Что этот новый, он справится. Наверное, слезы подступили именно поэтому, хотя исход был уже предрешен. Я позволил им течь. Они струились теплой лаской вниз по щекам, покуда я сосредоточился на том, чтобы не шевельнуться, не сделать бесконтрольного вздоха, не всхлипнуть. Через пять минут я их выплакал и вытер. Затем направился к входной двери и открыл ее как можно тише. Остановился в коридоре и прислушался. Казалось, сам дом затаил дыхание, единственным, что нарушало тишину, были ее шаги по паркету наверху в гостиной. Но скоро и они стихнут.

Было десять часов вечера, и за дверью, закрытой на цепочку, я разглядел бледное лицо и карие глаза.

– Можно, я тут переночую? – спросил я.

Лотте не ответила. Раньше такого за ней не водилось. Она уставилась на меня, словно увидела привидение. Такого перепуганного лица у нее раньше тоже не бывало.

Я криво улыбнулся и провел рукой по бритой голове.

– Я расквитался с… – я подбирал слово, – со всем.

Она дважды моргнула. И открыла дверь, и я проскользнул внутрь.

Я проснулся и посмотрел на часы. Восемь. Пора начинать. Предстоял, как говорится, большой день. Лотте лежала рядом на боку, спиной ко мне, завернутая в простыни, которые предпочитала одеялу. Я выскользнул из постели на свою сторону и быстро оделся. Холод был собачий, и я насквозь продрог. Прокравшись в коридор, я надел куртку и кепку и пошел на кухню. В одном из шкафчиков я нашел полиэтиленовый пакет и сунул в карман брюк. Потом открыл холодильник, подумав, что сегодня я впервые проснулся убийцей. Мужчина, застреливший женщину. Звучало как газетный заголовок, такие статьи я пролистывал не читая, слишком они злорадные и пошлые. Я достал пакет с соком красного грейпфрута и собрался уже отпить прямо из него. Потом передумал и взял стакан из верхнего шкафчика. Нельзя опускаться только из-за того, что ты убийца. Напившись, сполоснув стакан и убрав пакет с соком обратно в холодильник, я вышел в гостиную и сел на диван. Маленький черный пистолет, лежавший в кармане куртки, уперся мне в живот, и я вытащил его. От него по-прежнему пахло, и я знал, что этот запах будет теперь всегда напоминать мне об убийстве. О казни. Хватило одного выстрела. С близкого расстояния – она уже собиралась обнять меня. Я выстрелил в эти распахнутые объятия и попал ей в левый глаз. Нарочно? Возможно. Возможно, я хотел отнять у нее хоть что-то, раз уж она отняла у меня все. И вероломная лгунья приняла свинец в свои объятия – пуля, как маленький фаллос, проникла в ее тело, как однажды я сам. Больше этого не будет. Теперь, когда она мертва. Вот такие приходили мысли, короткими фразами, констатирующими факты. Хорошо, надо продолжать думать так же, беречь этот холод, не дать пробиться чувству.