Патрисия Корнуэлл - Ключевая улика

— Думаю, это сняли во Флориде, — говорит Кэтлин, словно перед ней не одна, а несколько фотографий. — Скорее всего, там, на заднем фоне, куст гардении… я его вижу сквозь водяную пыль от шланга… а что у него в руках? Нет, подождите-ка. Черт, еще одну минуту. — Она щурится, разглядывая фотографию. — Здесь он постарше. Она из недавних, а эти маленькие белые цветочки — таволга. Там везде много таволги. В городе не найти ни одного дома, возле которого не было бы таволги, так что, думаю, это Саванна. Не Флорида, а Саванна. — Она молчит, потом спрашивает сдавленным голосом: — Вам удалось узнать, кто снимал?

— Не знаю, ни кто снимал, ни где, — отвечаю я.

— Хотелось бы знать, кто его щелкнул. — В глазах Кэтлин что-то меняется. — Если это Саванна или где-то рядом, то я, кажется, понимаю, почему вы это мне показываете. Чтобы расстроить.

— Я не имею представления, где это снято и кем, и не пытаюсь вас расстраивать. Я сделала копию с этой фотографии и думала, она вам понравится.

— Может, это снято прямо здесь. Джек был здесь на этой своей машине, а я об этом не знала. — Боль и злость слышны в ее голосе. — Когда я только познакомилась с ним получше, то сразу сказала, что ему понравится Саванна. Прекрасное место для жизни. Я говорила, что ему надо пойти на флот и тогда он будет служить неподалеку, на новой базе подлодок, которую как раз строили в Кингс-Бэй. Я знаю, в сердце Джека жила страсть к путешествиям, он был из тех, кто должен плавать во всякие экзотические уголки мира или стать летчиком, новым Линдбергом. [8] Л и н д б е р г Чарльз Огастес (1902–1974) — американский летчик, первым перелетевший Атлантический океан в одиночку. Ему надо было пойти на флот, обогнуть весь мир на корабле или самолете, а вместо этого он стал доктором для покойников, и я спрашиваю себя, кто мог так на него повлиять. — Она бросает на меня сердитый взгляд. — Интересно, кто, черт возьми, сделал эту фотографию и почему я не знала, что он был здесь, — бурчит Кэтлин. — Не знаю, о чем вы думали, когда пришли сюда и подсунули мне это. Может, хотели натолкнуть меня на мысль о том, что вот он был здесь и даже не попытался со мной увидеться. Я-то знаю, хорошо знаю…

Я раздумываю, где Дона Кинкейд была пять лет назад, когда, по моим прикидкам, и сделали этот снимок, и как часто ей случалось приезжать в Саванну, чтобы увидеться с матерью. Может быть, и Джек приезжал сюда встретиться с Доной, но никак не с ее матерью? Сейчас, оказавшись лицом к лицу с Кэтлин, реальной, во плоти, женщиной, о которой я так много слышала, но с которой никогда не встречалась, я начинаю серьезно сомневаться в том, что Джек мог гнать сюда или куда бы то ни было еще свой «мустанг» для того, чтобы повидаться с ней пять лет назад или даже десять. Невозможно представить, что он все еще любил Кэтлин Лоулер или просто вспоминал о ней. Она жестока и не знает сожалений, полностью лишена сочувствия, а десятилетия злоупотребления алкоголем, нездорового образа жизни, а потом и тюремное заключение сделали свое дело. Она уже давно не может претендовать на красоту и очарование, а это для моего тщеславного заместителя всегда имело большое значение.

— Мне не известно, ни где была сделана фотография, ни остальные детали, — повторяю я. — Эта фотография в числе прочих была в его кабинете, и я подумала, что вы хотели бы иметь такую, так что можете взять ее себе. Я не всегда знала, где находится Джек в тот или иной момент на протяжении тех двадцати лет, что мы так или иначе проработали вместе. — Я даю понять, что была бы не прочь получить о нем больше информации.

— Джек, Джек, Джек, — произносит Кэтлин и вздыхает. — Непоседа. Сегодня здесь, завтра там, а я в одной и той же проклятой черной дыре. Я провела здесь, в разных камерах, большую часть жизни, и все потому, что любила тебя, Джек.

Она смотрит на фотографию, потом на меня, и в ее глазах больше жесткости, чем печали.

— В последний раз я продержалась на свободе совсем недолго, — добавляет она, словно я приехала исключительно для того, чтобы узнать о ней все. — Как все, кто подвержен сильным страстям, я постоянно срываюсь и лишь с одного крючка сорваться не могу. Моя страсть не имеет ничего общего с воздержанием. Я брежу успехом. Я никогда не могла позволить себе успех, на который была способна, потому что моя карта не так легла. Так уж я устроена, чтобы раз за разом терпеть провалы. Я это и имела в виду, когда говорила о генетике. Все дело в моей ДНК. Господь распорядился так и в отношении меня, и всех, кто следует за мной. Я сделала с Джеком то, что сделали со мной, но он никогда не проклинал меня. Он мертв, и я почти что тоже умерла, потому что все важное в жизни существует как данность. Мы оба — жертвы, возможно, самого Всемогущего Господа. А Дона? — продолжает Кэтлин. — Что она не хороша, я знала с первого дня. У нее и шанса-то не было. Родилась до срока, недоношенная, крошечная. Ее сразу же положили в инкубатор, подключили, как мне рассказывали, ко всяким проводам и трубочкам. Я сама не видела. Никогда не держала ее на руках, а как такое крошечное существо могло научиться уживаться с другими человеческими существами, если ей пришлось провести два первых месяца своей жизни на искусственном питании без матери? Потом несколько приемных семей, в которых она не прижилась, и наконец пара из Калифорнии, которая погибла в автомобильной катастрофе. То ли слетели со скалы, то ли что-то еще в этом же роде. К счастью для Доны, в то время она уже училась в Стэнфорде на полной стипендии. Потом Гарвард, и вот где все теперь закончилось.

Дона Кинкейд училась в Беркли, а не в Стэнфорде до перевода в МТИ, а Гарварда вообще в ее жизни не было. Но я не поправляю ее мать.

— Как и у меня, у нее были все возможности, какие только есть, но ее жизнь закончилась, еще не начавшись. Не важно, что там решил суд, для всех она осталась подозреваемой. Ее песенка спета. Теперь ей уже нельзя остаться на такой работе, какая была у нее в секретной лаборатории, ведь ее подозревают в преступлении.

Дона Кинкейд не просто подозреваемая. Она обвиняется по множеству статей, включая убийство первой степени и покушение на убийство. Но я не произношу ни слова.

— А теперь еще и этот случай с рукой. — Кэтлин поднимает правую руку и впивается в меня глазами. — Она же в такой области работает, где надо иметь дело с наноинструментами или как их там называют? Теперь она покалечена навсегда, потому что лишилась пальца. Похоже, получила свое наказание. Представляю, как вам должно быть плохо. Изувечить человека.

Дона не лишилась пальца. Она лишилась лишь последней фаланги и повредила сухожилие, и ее хирург считает, что работоспособность правой руки полностью восстановится. Я в меру сил блокирую воспоминания. Зияющий черный квадрат на месте окна и задувающий в него ветер, быстрое движение в темноте, холодный поток воздуха, и что-то с силой ударяет меня между лопаток. Помню, что потеряла равновесие, что взмахнула отчаянно рукой с железным фонариком и ощутила, как он ударился обо что-то твердое. Потом в гараже зажигается свет, и я вижу Бентона, в его руке пистолет, направленный на молодую женщину в просторном черном пальто. Она лежит вниз лицом на резиновом покрытии, и яркая, свежая кровь капает с оторванного кончика указательного пальца, на котором сверкает ноготь с белым французским маникюром, а рядом — окровавленный стальной нож, который Дона Кинкейд пыталась воткнуть мне в спину.