Дин Кунц - Живущий в ночи

Увеличив пламя зажигалки, я обнаружил, что белые предметы являлись вовсе не грибами, а представляли собой целую коллекцию черепов. Тут были хрупкие черепа птиц, удлиненные черепа ящериц и большие по размеру черепа, которые могли принадлежать животным – кошкам, собакам, енотам, дикобразам, кроликам, белкам…

Ни единого кусочка плоти не прилипло к этим останкам, словно их выварили и очистили. Белые, желтоватые – их здесь было видимо-невидимо, возможно, не меньше сотни. Ни берцовых костей, ни ребер – только черепа. Они были аккуратно уложены тремя рядами: два – на самой нижней ступеньке и один – на предпоследней. Пустые глазницы были устремлены в темноту.

Кто мог сотворить такое? На стенах тоннеля не было никакой сатанинской символики, вокруг – ни единого признака того, что здесь происходили какие-нибудь мрачные ритуалы, и тем не менее эта выставка, несомненно, несла в себе некий зловещий смысл. Она говорила об одержимости, о страсти к убийству, о такой нечеловеческой жестокости, что в жилах стыла кровь.

Я вспомнил, как манила смерть нас с Бобби, когда нам было по тринадцать. Может, и эта жуткая работа совершена руками какого-нибудь мальца, только гораздо более «чудного», чем мы? Криминалисты утверждают, что будущие маньяки уже в возрасте трех-четырех лет начинают мучить насекомых, затем, становясь подростками, принимаются за животных и наконец, повзрослев, переключаются на людей. Может быть, и здесь, в этих катакомбах, некий юный убийца практиковался в деле, которому собирался посвятить свою жизнь?

Посредине верхнего ряда покоился череп, заметно отличавшийся от остальных. Мне показалось, что он принадлежал человеку. Маленькому, но человеку. Ребенку, например.

– Боже милостивый! – пробормотал я. Отразившись от бетонных стен, эхо принесло мне отзвук собственного голоса.

И снова – сильнее, чем прежде, – я испытал чувство, что нахожусь во сне, где даже кости и бетон так же бесплотны, как дымок сигареты. Но я не стал протягивать руку, чтобы, прикоснувшись к детскому или любому другому из черепов, убедиться в этом. Какими бы призрачными ни казались эти жуткие реликвии, я знал, что на ощупь они окажутся холодными, скользкими и твердыми.

Мне вовсе не хотелось повстречаться с хранителем этого непостижимого «музея», и я поспешно двинулся дальше по тоннелю.

Я ожидал, что вот-вот снова появится кошка, глядя на меня своим гипнотическим взглядом и неслышно ступая по бетонному полу, однако животное либо бежало где-то впереди меня, либо юркнуло в одно из боковых ответвлений.

Бетонные секции дренажной трубы сменялись одна за другой, и мне уже стало казаться, что газ в зажигалке закончится раньше, чем я отсюда выберусь, как вдруг впереди показалось размытое серое пятно. Торопливо приблизившись к выходу из тоннеля, я с облегчением обнаружил, что решетки здесь нет.

Наконец-то я добрался до знакомых мест и теперь находился на северной окраине города – в двух кварталах от берега океана и всего в половине квартала от колледжа.

После темной дренажной трубы ночной воздух показался мне не просто свежим, но сладким. Высокий небосвод казался полированным, а звезды на нем – бесценной инкрустацией.

Часы на здании банка «Веллз Фарго» показывали 7.56 вечера. Значит, мой отец умер менее трех часов назад. Каждый час, прошедший с того момента, когда его не стало, казался мне годом.

Часы мигнули, и теперь вместо времени на них высветилась температура воздуха. Двадцать пять градусов выше нуля. Мне было холодно.

За углом банка сияла огнями прачечная самообслуживания под названием «Чистюля». В такой поздний час посетителей в ней не было.

Зажав в кулаке долларовую купюру и зажмурив глаза так, что они превратились в узенькие щелочки, я вошел в прачечную и с порога окунулся в густой цветочный аромат стиральных порошков и едкий химический запах отбеливателя. Пригнув голову как можно ниже, я стремглав кинулся к разменному автомату, скормил ему доллар, выгреб из металлического лотка высыпавшуюся туда мелочь и так же быстро выбежал на улицу.

В двух кварталах от прачечной находилась почта, а рядом с ней – телефон-автомат в прозрачном пластмассовом колпаке. На стене чуть повыше телефона висел фонарь, защищенный металлической сеткой. Я повесил на него свою кепку, и стало темно.

По моим расчетам, Мануэль Рамирес должен был находиться дома, однако его мать Розалина, поднявшая трубку, сказала, что Мануэля нет и не будет еще очень долго. Он работал вторую смену подряд, поскольку один из офицеров заболел. Сейчас, по ее словам, Мануэль дежурил в управлении, а после полуночи должен был выйти на патрулирование.

Я набрал номер полицейского управления Мунлайт-Бей и попросил диспетчера подозвать к телефону офицера Рамиреса.

Мануэль, по моему мнению, лучший полицейский в городе. Мексиканец по происхождению, он на восемь сантиметров ниже меня, на пятнадцать килограммов тяжелее и на двенадцать лет старше. Он любит бейсбол, я же не слежу за спортивными событиями: мне жаль времени, безвозвратно утекающего, пока бездеятельно сидишь перед телевизором. Мануэль предпочитает музыку в стиле кантри, я люблю рок. Он ярый республиканец, я же не интересуюсь политикой. Из киноактеров он отдает предпочтение Эбботу и Костелло, мне же больше всего нравится неувядающий Джеки Чан. Мы с Мануэлем друзья.

– Крис, я уже слышал про твоего отца, – сказал он, взяв трубку. – Даже не знаю, что и сказать.

– Я тоже.

– В таких случаях всегда не хватает слов.

– Они и не нужны.

– Ты сам-то в порядке?

Я внезапно онемел. Мысль о страшной утрате, постигшей меня, острой иглой пронзила горло и пришпилила язык к гортани. Любопытно, что сразу же после смерти папы я сумел без колебаний ответить на тот же вопрос, заданный мне Сетом Кливлендом. Однако Мануэль мне гораздо ближе, нежели доктор. Находясь рядом с другом, человек отогревается и начинает острее чувствовать боль.

– Зашел бы как-нибудь вечерком, когда я не буду на службе, – предложил Мануэль. – Выпьем пивка, покушаем тамале, посмотрим какой-нибудь фильмец с Джеки Чаном.

Несмотря на расхождения в том, что касается бейсбола и кантри, у нас с Мануэлем много общего. Он работает в ночную смену – с полуночи до восьми утра, – а иногда и две смены подряд, когда, как в этот мартовский вечер, не хватает людей. Он, подобно мне, любит ночь, но работает во внеурочное время еще и в силу обстоятельств. Мало кому хочется вылезать на темные улицы, поэтому за ночные смены платят больше. Но еще важнее для Мануэля то, что днем и вечером он может побыть со своим сыном Тоби, которого обожает. Шестнадцать лет назад Кармелита, жена Мануэля, умерла спустя несколько минут после того, как подарила жизнь Тоби. Милый, обаятельный мальчик болен синдромом Дауна.