Дин Кунц - Живущий в ночи

Пристально глядя на Орсона, Мангоджерри оскалила зубы.

Орсон отшатнулся на стуле, словно испугавшись, что кошка сейчас бросится на него.

– Затем Глория рассказала мне еще о некоторых вещах, которые беспокоили Слуппи. Одной из них был недавно приобретенный мной пикап «Форд». Артрит у Слуппи был не очень сильный, но все равно бедному псу было больно выпрыгивать из высокого фургона и забираться в него. Он боялся сломать себе ногу.

Продолжая скалить зубы, кошка зашипела.

Орсон вздрогнул, и из его глотки послышался короткий свистящий звук, напоминающий свисток вскипевшего чайника.

Продолжая игнорировать драму, разыгрывающуюся между кошкой и собакой, Рузвельт продолжал:

– Мы с Глорией пообедали и целый вечер разговаривали о том, как ей удается общаться с животными. Она сказала, что не обладает никаким особым даром и что в этом нет ничего паранормального. Просто речь идет о способности чувствовать другие существа. Она присуща любому человеку, но большинство подавляет ее в себе. Глория утверждала, что я и сам смог бы это делать, если бы обучился кое-каким приемам и как следует потренировался. Тогда ее слова показались мне нелепицей.

Мангоджерри снова зашипела – на сей раз более угрожающе, – а Орсон снова вздрогнул. После этого – я могу поклясться! – кошка улыбнулась. По крайней мере ни одной другой кошке не удалось бы скроить мину, более похожую на улыбку, чем эта.

Как ни странно, морда Орсона тоже расплылась в широкой улыбке. Чтобы представить это, не нужно особого воображения, поскольку всем известно, что собаки умеют улыбаться. Он радостно перебирал лапами на сиденье стула и сиял лучезарной улыбкой, глядя на кошку, словно их молчаливая перепалка, которую я только что наблюдал, оказалась всего лишь веселой шуткой.

– Но, с другой стороны, кто бы отказался научиться такому замечательному искусству, сынок?

– Действительно, кто? – рассеянно пробормотал я.

– И вот Глория стала учить меня. Это длилось много месяцев, но в итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это. Отринуть сомнения, скепсис, традиционные представления о том, что возможно, а что – нет. Но самое сложное – перестать думать, что со стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека по рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее. Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.

Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону Мангоджерри. Глаза кошки испуганно расширились.

Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.

В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:

– Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это были за чудесные три года – мы жили с ним душа в душу!

Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и кошка боязливо мяукнула. Орсон зарычал снова, и кошка опять издала жалобное мяуканье, демонстрируя неподдельный страх.

– Что здесь, черт побери, происходит? – осведомился я.

Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи, прозвучавшей в моем голосе.

– Они просто дурачатся, – сказал Рузвельт.

Я мигнул и непонимающе воззрился на него.

В пламени свечей его лицо поблескивало, как маска из темного полированного дерева.

– Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки и кошки, – пояснил он.

Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего собеседника. Наверное, мне нужно было прочистить уши – струей воды под высоким давлением и гофрированным металлическим шлангом, который используют водопроводчики.

– Издеваются над стереотипом?

– Да, верно, – важно кивнул головой Рузвельт в подтверждение своих слов. – Разумеется, сами они не стали бы использовать такой термин, но именно этим они сейчас заняты. Ведь считается, что собаки и кошки испытывают друг к другу беспричинную враждебность. Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.

Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой же глупой улыбкой, что и Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что казались почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.

– Сэр, – обратился я к нему, – беру свои слова обратно. После тщательных размышлений я пришел к выводу, что вы совершенно, окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще не встречал.

Он снова кивнул, продолжая лыбиться, глядя на меня. Внезапно его лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.

– Ты, черт тебя раздери, сразу поверил бы мне, будь я белым! – прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским кулачищем, что чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.

Если бы я мог упасть навзничь, сидя на стуле с жесткой спинкой, я бы именно так и поступил, настолько ошеломило меня это неожиданное обвинение. Я никогда не слышал от своих родителей ни одного расистского высказывания, ни одной оскорбительной реплики в адрес этнических меньшинств, я рос, не сталкиваясь с подобными предрассудками. На самом деле если и существовало в мире обделенное меньшинство, так им был я сам. Меньшинство, состоящее из одного-единственного человека – меня самого, «ночной твари», как обзывали меня обидчики в те времена, когда я был еще совсем маленьким, не повстречался с Бобби и меня некому было защитить. Хотя я не был альбиносом и моя кожа имела нормальный цвет, для множества людей я все равно оставался чужаком, кем-то вроде Бобо – мальчика с лицом собаки. Некоторые сторонились меня, будто боясь, что присущая мне генетическая уязвимость для ультрафиолетовых лучей может передаваться через чихание подобно гриппу. Другие просто страшились меня, одновременно испытывая отвращение, как к трехглазому человеку-жабе из шоу ужасов.

Наполовину привстав со стула и потрясая в воздухе кулаком величиной с дыню, Рузвельт Фрост с ненавистью закричал:

– Расист! Грязный расистский ублюдок!

Я испугался до тошноты и едва нашел в себе силы спросить:

– С каких это пор я стал расистом? Как вы можете так говорить!

Казалось, он вот-вот перегнется через стол, сдернет меня со стула и будет душить до тех пор, пока мой язык не вывалится мне на ботинки. Он скалил зубы и рычал на меня – рычал почти как собака, совсем как собака, подозрительно похоже на собаку.

– Что здесь, черт побери, происходит? – повторил я свой вопрос, но на сей раз обращался к кошке и псу.

Орсон и Мангоджерри выжидающе смотрели на меня.

Рузвельт снова зарычал, на сей раз придав своему рычанию вопросительную интонацию, и тут, неожиданно для самого себя, я сам зарычал на него. Его рычание стало громче, чем прежде, и я тоже зарычал громче.