Юрий Костин - Убить Горби

Никому и в голову не приходило, что оппонентов тогдашних рулевых государства и претендентов на их должности могло заботить нечто большее, чем благо народа и державы. Да, по правде говоря, так оно и было. Недаром почти никто из этих идеалистов не задержался впоследствии за стеной из красного кирпича.

Горбачев балансировал между «пыжиковыми шапками» и демократически настроенным авангардом перестроечных реформ. Старики саботировали новаторские почины, а у молодых не было ни опыта политических интриг, ни подходящих рычагов, чтобы свои реформы продвигать интенсивно. Среди них нашлись настоящие трибуны, шестидесятники, получившие возможность открыто призывать к новому на митингах. Они искренне верили в то, что делают и, по нынешним меркам, являли собой пример настоящих революционеров-альтруистов.

Ни консерваторы, ни новаторы, между тем, не имели плана реформ, который мог бы сработать в изменяющемся советском обществе.

Хаос творился и на улицах, и в умах людей – от мала до велика, от простого рабочего до самого большого начальства.

Публика с раздражением наблюдала за противоборством сторонников и противников Горбачева, напоминающим дикую российскую забаву – перетягивание каната. Злилась и, казалось, готова уже была пойти за кем угодно, лишь бы закончилась эта изнуряющая общество политическая свара.

На сцене обязательно должна была появиться третья сила, способная объединить, зажечь массы верой. Не появилась. Борьба, так или иначе, шла между коммунистами разной степени упертости и их идейными противниками из той же среды, теми, чья душа по каким-то причинам вышла из подполья.

Наконец случился удивительный парадокс: руководитель сверхдержавы впервые в ее вековой истории стал значительно больше любим за ее пределами. Он не мог не поддаться эйфории от такой популярности. Она окрыляла и одновременно притупляла бдительность. За границей любое слово его, любая бессмысленная фраза срывала аплодисменты. На Родине это только подливало масла в огонь. Первоначальный интерес к личности Горбачева и симпатии к нему постепенно сменялись безразличием и раздражением.

То, что произошло на закате перестройки, рано или поздно должно было случиться со страной. Процесс распада Российской империи, начавшийся с поражения в русско-японской войне, усугубившийся подрывной деятельностью революционеров и растерянностью властей, но после приостановленный изуверскими методами эпохи классовой борьбы, был необратим.

Так уж сложилось, совпало, выстроилось, что советскому народу, в том числе героям этой истории, да и самому Михаилу Сергеевичу, а также его союзникам и оппонентам, довелось жить в эпоху медленного, но неминуемого крушения одной из величайших в истории цивилизации империй.

Все, что они делали, могло быть эффектно, красиво или же, напротив, гадко и необдуманно. Но ни одно из их решений уже не могло кардинально повлиять на ход событий. Так серфер, оседлавший океанскую волну, не в состоянии изменить ее направление и силу.

Дни империи были сочтены. Но смертный бывает зачастую недальновиден и слишком самоуверен. Его любимое занятие – хватание за соломинку, лишь бы продлить свои страдания хоть ненадолго.

Старая гвардия огрызалась, но здоровье подводило, поэтому матч-реванш был затеян на интеллектуальном поле. Егор Кузьмич Лигачев подговорил некую химичку из Питера подписаться под газетной статьей о святости старых ленинских принципов. И хотя прокоммунистический народ на время сплотился вокруг автора данного демарша, его оказалось недостаточно для нейтрализации бессистемных, но мощных потоков «правды» о злодеяниях КПСС, падавших на благодатную почву. На более масштабные обструкции Егор Кузьмич оказался не способен. Да и нужно ли было стараться? Ведь место в истории он себе обеспечил, по крайней мере, не меньше, чем на срок жизни двух-трех поколений, представителям которых наряду с дефицитом колбаски и сахара довелось ощутить, каково на самом деле – жить без водки и вина.

Парадоксально, но своеобразная культура пития, точнее, ее вычурное отсутствие, стало одной из немногих цементирующих общество «страшных тайн». Удар по пагубной привычке отчаянно губить печень и иные органы сократил срок жизни Советской страны на много лет.

Мужское население СССР прошло тогда через горнило мелкого гражданского конфликта, разгоравшегося вокруг точек реализации алкоголя. В очередях за строго нормированным числом бутылок приходилось проявлять куда большую смекалку, чем на рабочей вахте.

Неожиданно оказалось, хитрость, хамство и беспринципность почти гарантировали успех в продвижении к заветной цели. Особо совестливым персонам оставалось сохранять терпение и спокойствие. Вновь прибывающих и бредущих в хвост очередей за вином и водкой вид их повергал в тоску, руки опускались, а иным уже не хватало сил даже на то, чтобы как следует обругать советское правительство.

На том занятном отрезке развития государства пьющий народ превыше всяких проблем текущего момента заботил дефицит вина. Народ попроще не гнушался употреблением политуры, а одеколон «Тройной» ценился наравне с «Зубровкой». И только сохранившие толику уважения к себе граждане изо всех сил воздерживались принимать внутрь яды и покорно выстраивались друг за другом у магазинов в Столешниковом переулке, близ метро «Новые Черемушки», в подмосковных Сосенках.

В этих скоплениях желаний, нервов и надежд вполголоса на чем свет стоит поливали членов ЦК и местные власти, лично Генерального секретаря. Тут покупали и продавали очередь, то есть торговали временем – двумя, тремя, а то и четырьмя часами – дискутировали, знакомились, дрались. В этих очередях студенты встречались с преподавателями и те прятали глаза от стыда. Здесь всегда дежурили усиленные наряды милиции, никогда не покидавшие своих постов без богатого улова.

По всей многомиллионной и многонациональной стране, от Балтики до тихоокеанских рубежей, ежедневно выстраивались очереди жаждущих похмелиться и просто имеющих смелое желание оживить досуг. Это были очереди из будущих молодоженов и сегодняшних именинников, профессоров и пролетариев, ученых-ядерщиков и работников медицины. Стояние за выпивкой на время объединяло классы, вплоть до момента, когда у касс случалось обострение классовой борьбы и у прилавков приходилось энергично работать локтями.

Большинство вливающихся в очередь не имели за душой ничего, кроме типовых комплектов мебели, телевизоров и сберкнижек с более чем скромными балансами. Отдельная жилплощадь была в лучшем случае у каждого десятого. Со времен публикации бессмертного творения Ильфа и Петрова автомобиль так и остался роскошью. Столы ломились от еды только по праздникам. Люди ездили на стареющем и некомфортном общественном транспорте, их плохо лечили, зачастую не от того, чем они болели, а от тех болезней, лекарство от которых имелось в ассортименте.