Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

Само собой разумеется, я почувствовала — такова человеческая природа — укол страха, и не просто укол, а настоящий приступ возмущения. В молодости мы сами хотим меняться, но все вокруг должно оставаться неизменным. Козетта не вспоминала Дугласа. Может, это вполне естественно, однако я не слышала от нее ни единого слова, ни даже намека о ее утрате или вдовстве. Я не видела в доме ни одной фотографии Дугласа. В тот же день, чуть позже, мы зашли в спальню Козетты — роскошный будуар с большой новой кроватью овальной формы, туалетным столиком в голливудском стиле, круглым зеркалом в окружении электрических ламп и китайскими ширмами из слоновой кости, инкрустированной перламутром. Мебель с Велграт-авеню, словно предназначенная для невесты богача, в том числе кровать для новобрачных с белым кружевным балдахином, была распределена по всему дому: предмет там, предмет тут, пару стульев для Тетушки, а сама кровать, лишенная украшений, пожертвована для «комнаты квартирующих девушек». На фотографиях в серебристых рамках, которые теперь висели у Козетты, были изображены я, ее брат из Сент-Джон-Вуд, невестка, а также племянница в свадебном платье.

В тот вечер пришли гости, одна молодежь — наверное, студенты, хиппи. Интересно, кто привел в движение этот поток, стоял у его истоков? Не могла же Козетта выйти на улицу и зазывать их, расхваливая прелести дома. Вероятно, движущей силой первоначально выступала Диана, а ее друзья приглашали своих друзей. Мне даже кажется, они приходили сюда потому, что тут все — напитки, по крайней мере чай и иногда вино, еда, если им хотелось есть, сигареты без счета — было бесплатным, они могли вести себя так, как хочется, говорить или молчать, а также всегда могли рассчитывать на кровать или место на полу для ночлега. За всем этим стояла сама Козетта со своей любвеобильностью, которой хватило бы на десять детей.

Эти люди слетались в дом как мухи на липучку Тетушки, привлеченные сладким клеем, но, в отличие от мух, не расплачивались за свою слабость. Козетта сидела за столом, заваленным книгами, телефонными справочниками, листами бумаги, пустыми чашками и бокалами; тут были телефон и радиоприемник, ваза с засохшими цветами, битком набитая сумочка, очки, сигареты, компактная пудра и лак для ногтей — правда, отсутствовали печенье и шоколад, вредные для новой фигуры. Козетта искала себе возлюбленного.

Тогда я этого не знала, даже не догадывалась. В моих глазах Козетта была матерью всем этим людям, причем невероятно снисходительной — какая мать в шестидесятилетнем возрасте позволит дочери привести на ночь бойфренда или разрешит сыну свернуть сигарету с марихуаной, а когда ее пустят по кругу, затянуться самой? Подобные вещи Козетта не только позволяла, но и поощряла, снисходительно улыбаясь. Была ли ее улыбка особенно сердечна, когда она обращалась к двум молчаливым бородатым парням, флегматичному, который сидел со склоненной головой над книгой Халиля Джебрана, [29] Ливанский и американский философ, художник, поэт и писатель. или беспокойному, часами извлекавшему из гитары нестройные аккорды? Если и так, то я приписывала ее улыбку другой причине; мне и в голову не приходило, что одиночество и почти мучительное томление заставили Козетту считать потенциальными любовниками парней, которые были на тридцать лет моложе ее. Только позже, на Рождество, когда в один из вечеров мы каким-то чудом остались вдвоем, она мне все объяснила. Именно тогда она говорила о «распутстве» и краже мужей.

— Жаль, что мне не тридцать, Лиззи. В этом возрасте я уже одиннадцать лет была замужем. Ты же знаешь, я никогда не работала. В тридцатые годы многие девушки не работали, не только замужние женщины. Жили дома с матерью, пока не выйдут замуж, причем найти мужа считалось большим везением — чем раньше, тем лучше. Тогда не было всех этих разговоров насчет не торопиться и подождать с замужеством, пока не станешь старше, более зрелой и все такое. Мне завидовали; все считали везением обручиться в восемнадцать и выйти замуж в девятнадцать — мне действительно завидовали. Теперь это кажется безумием — так все изменилось.

— Ты жалеешь? — Разговор вызывал у меня некоторую неловкость.

— А что мне еще оставалось? Такие были времена.

— Кажется, социологи называют подобное поведение культурно-специфическим, — сказала я, демонстрируя образованность.

Козетта пожала плечами и тихо произнесла, потупив взгляд:

— Я бы предпочла, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Даже в двадцать один год я понимала: нельзя говорить Козетте, что ей не тридцать и молодость уже не вернешь. Она наклонилась вперед, пристально посмотрела на меня, потом прижала кончики пальцев к щекам и приподняла кожу, пока не исчезли складки в уголках рта и не стали видны скулы. Я не могла понять, что она делает, хотя догадывалась, что от меня ждут каких-то комментариев. Я подняла взгляд вверх, потом опустила вниз и заморгала, ощущая неловкость, которую обычно чувствуют молодые, когда старики высказывают желания, не соответствующие их возрасту. Я не знала, что имеет в виду Козетта, но мне казалось, что это связано с унижением. Она опустила руки, и ее лицо снова обвисло.

— У меня много денег, — сказала Козетта. — Я богата. И могу делать с деньгами все, что захочу, — разумеется, в пределах разумного, правда?

— Конечно, — подтвердила я, ощутив твердую почву под ногами. Но Козетта снова потянула меня в зыбучие пески:

— Многие женщины среднего возраста находят себе мужчин. В нынешние времена женщина под пятьдесят совсем не такая, как в те дни, когда я выходила замуж. Мой отец говорил, что тридцать пять — это средний возраст, а пятьдесят — старость. Тебе это кажется нелепым, правда?

Не особенно. По-моему, все так и есть. Я не знала молодой Козетты, познакомилась с ней, когда ей было уже за пятьдесят, и поэтому ответила, что мне нравится, как она выглядит, очень мило и прелестно, причем нисколько не кривила душой. Мне действительно нравилось ее усталое, породистое лицо, слегка осунувшееся из-за диеты, пухлые, не знавшие работы руки, розовые отполированные ногти, сухие рыжеватые волосы, которые парикмахер, выполняя обещание, постепенно осветлял до розовато-белокурых, и платье с темно-синим кружевом. Но я не догадалась сказать ей то, что она хотела услышать, единственное, чего она от меня ждала; мне и в голову не пришло, что Козетта обрадуется, если я заявлю, к примеру, что она выглядит ужасно, но молодо, или покритикую прическу, платье, тон губной помады, а потом нехотя признаюсь, что она выглядит моложе своих лет. Я бы с радостью солгала, если бы догадалась.

Потом в комнату вошла Тетушка. Она обязательно стучала, прежде чем войти, хотя Козетта изо всех сил старалась отучить ее от этой привычки. Старушка всегда садилась на одно и то же кресло у окна, далеко от стола — довольно жесткое кресло с подголовником и прямой спинкой, обитое любимым красным бархатом Козетты. Козетта всегда хлопотала вокруг Тетушки, устраивая ее поудобнее и тщетно разыскивая кого-нибудь в «комнате квартирующей девушки» — по-прежнему Дианы Касл, разумеется, отсутствовавшей, — чтобы принести рюмочку хереса или чашку чая. В тот раз за вином для Тетушки сходила я, а когда вернулась, обнаружила в гостиной целую толпу, пять человек, суммарный возраст которых не превышал ста лет и которых Козетта неспешно и официально представляла своей престарелой двоюродной тетке: