Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

— Я ничего не знаю о Шенберге, [55] Шенберг Арнольд Франц Вальтер (1874–1951), австрийский и американский композитор, педагог, музыковед, дирижер; крупнейший представитель музыкального экспрессионизма, основоположник новой венской школы, создатель техники додекафонии. — сказала Козетта.

— Я тоже, — признался Марк. — Вот и узнаем. Вместе.

При нашем появлении они — по крайней мере, Козетта — не испытали особой радости. Разумеется, Козетта сделала вид, что рада нас видеть, такой уж она была, но я понимала, что это притворство. Вскоре они куда-то уехали, взяв с собой Тетушку. В тот день Козетта должна была вывезти Тетушку на прогулку, и Марк сказал, что составит им компанию. Старушка послушно пошла за ними, словно зомби — у нее почти всегда был такой вид; она просто делала то, что ей приказано, но мне показалось, что вид у нее был не такой растерянный. Марка она могла понять — прилично одет и не использует слов, произносить которые в ее детстве считалось преступлением, не курит непонятных трав, не слушает неблагозвучную музыку. И еще он разговаривал с ней, не делал вид, что ее нет.

Я вышла на балкон, чтобы наблюдать за их отъездом; мне было интересно, сядет ли Марк за руль, но он не сел, по крайней мере в этот раз.

— Наверное, он остался на ночь, — сказала Белл странным, ровным тоном, к которому иногда прибегала.

— Уверена, что нет.

— Почему?

— Просто чувствую. Они были бы другими. Козетта была бы другой.

Как выяснилось, я была права. Белл спросила Гэри. Мне казалось странным задавать ему подобные вопросы. Гэри мало спал: ложился всегда поздно, а вставал часов в семь. Накануне вечером Марк вернулся с Козеттой около одиннадцати, побыл десять минут и уехал, а вернулся утром в десять. Гэри сам ему открывал дверь.

— Вы похожи на шпиков его жены, — сказал Гэри.

— У него нет жены, — ответила Белл.

— Хотите знать, поцеловал ли он ее на прощание?

— Ради всего святого! — попыталась я прекратить этот разговор. — Речь идет о Козетте. Козетте!

— И что? — довольно неожиданно ответил Гэри. — «Вино, которое она пьет, из гроздьев, как твое». [56] У. Шекспир. Отелло. — Пер. Б. Пастернака.

— Возможно, только он вряд ли пил это вино, правда?

— А почему бы и нет, — медленно произнесла Белл. — Не вижу, что ему мешает.

— Козетте уже далеко за пятьдесят. Ей это не нужно, она об этом даже не мечтает.

— Готов поспорить, мечтает, — сказал Гэри.

Марк оставался просто другом. Да и могло ли быть иначе? По крайней мере, его не назовешь любителем дармовщинки. Он часто приглашал Козетту в ресторан или приходил в «Дом с лестницей» уже после ужина. Крайне редко, когда Козетта устраивала ужин для всех, Марк присоединялся к нам, но вел себя довольно скромно, пил мало, заказывал недорогие блюда. Он не курил, не употреблял крепких напитков. В его присутствии чувствовалось, что времена роскоши миновали — времена зеленого шартреза и сожженных купюр.

Я вбила себе в голову, что Белл с Марком очень близки — лишь на том основании, что один раз видела их вместе. И, похоже, ошибалась. Во всяком случае, он приходил явно не для того, чтобы повидаться с сестрой. Они обращали друг на друга не больше внимания, чем на Гэри или балетных танцоров, а на самом деле даже меньше, потому что Марк всегда был вежлив и предупредителен с друзьями Козетты, а Белл казалась единственным человеком, к кому он был безразличен. И не просто безразличен — мог не обратить на нее внимания, когда она входила в комнату. Порой я замечала, как он поднимал голову и, увидев, кто это, отводил взгляд, не сказав ни слова и даже не кивнув. Не знаю почему, но мне казалось, что виновата в этом сама Белл, какой-то ее поступок.

Однажды я спросила Марка, какой она была в детстве.

— Понятия не имею, — улыбнулся он.

— Ты должен знать. Ведь ты ее брат.

В присутствии Козетты — вероятно, чтобы ей угодить, — он часто преувеличивал свой возраст.

— Я гораздо старше Белл. — Это прозвучало так, словно их разделяло не шесть с половиной, а двадцать лет. — И вечно пропадал в школе. — Совершенно очевидно, ему не хотелось об этом говорить.

В тот же день я нашла в телефонной книге фамилию Генрисон. Там был номер Марка, на Брук-Грин в Риверсайде, однако в Харлсдене никакой миссис Генрисон не обнаружилось. А почему ее номер должен там быть? Я ни разу не слышала, чтобы Белл звонила матери; вне всякого сомнения, у нее нет телефона. Я была наивна и доверчива. Верила Белл, путая искренность с честностью.

Искренность заставила ее рассказать мне о Сайласе и их совместной жизни. В своих воспоминаниях мы двинулись дальше. Но не к Козетте и Марку — на их имена она реагировала как животное на звук выстрела, — а к нам самим.

— Нет, до тебя у меня не было женщин, — сказала она. — И если уж на то пошло, после тебя тоже.

— Что ты сказала?

— Я не лесбиянка. Хотя иногда жалела. В тюрьме это обычное дело.

— Тогда почему?..

— Из-за тебя, — просто сказала она.

— У меня не было ни одной женщины до тебя.

Она засмеялась своим сухим, дребезжащим смехом — такой смех называют «грязным», язвительным, самоироничным — и сказала:

— На меня что-то нашло. В ту ночь, когда я надела платье. Подумала, что тебе это должно понравиться. И не ошиблась, правда?

— А тебе разве нет?

— Да, конечно. Мне это нравилось, но казалось несерьезным. У тебя тоже было такое чувство?

— Нет. Я все воспринимала всерьез. Но мне приходилось слышать подобное от других дилетантов.

— Что значит «дилетантов»?

— Голубых, которые пытались стать нормальными, и нормальных, которые пытались стать голубыми.

— Я тебя расстроила, Лиззи?

— Ты меня потрясла.

Глаза бы мои на нее не смотрели. Неужели я ошибалась, думая, что она так же влюблена в меня, как я в нее? Но такое часто случается с людьми, обнаруживающими, что их любят из жалости или корыстного интереса. С богатыми старухами, богатыми стариками, богатыми уродцами. Но я была молода, бедна и, как считали некоторые, красива…

— Ты меня любила? — Мне потребовался добрый час, чтобы заставить себя задать этот вопрос, и голос мой звучал странно, как-то хрипло и ужасно взволнованно. — Я тебя любила. А ты?

Все-таки она смягчилась — наверное, после всех этих страшных лет в тюрьме Белл изо всех сил старается не слишком меня обидеть.

— Не знаю. Ты мне очень нравилась. И секс тоже. Мне нравилось ощущение, что я делаю что-то… скандальное.

Неужели она всегда была такой, невероятно равнодушной? Даже тогда, когда мы были вместе? Белл протянула руку, коснулась моего плеча, шеи. Я с трудом удержалась, чтобы не отпрянуть и не вскрикнуть — в точности, как говорила Козетта, боявшаяся, что к ней станет приставать женщина. Просто стряхнула ее руку, хотя и не с таким отвращением, как упавшее с дерева насекомое. Так когда-то Белл сбросила мою ладонь со своей руки.