Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты

— Мне все равно ничего в горло не полезет, — сказала я.

Нам стоило большого труда объяснить все Тони. Разумеется, делать это пришлось Хелен, но мы присутствовали и все слышали — его тупость была просто невероятной. Он продолжал настаивать, что это шутка и Хелен его разыгрывает — какие у них были отношения в семье? — а Иден с Верой просто «секретничают» наверху, как это принято у женщин. Потом к нам спустилась Вера, бледная и мрачная. На руках она держала Джейми, который свешивался с ее плеча.

— Я вызвала врача. У Иден сильное кровотечение. Думаю, она потеряла ребенка.

Ленч ел только Джейми. Вера выглядела растерянной, глубоко несчастной и озабоченной, но сын по-прежнему был у нее на первом месте. Она отвела его на кухню и покормила — молоком и сэндвичем с курицей. Мы с Хелен и Эндрю вернулись в Уолбрукс, а потом — как я полагаю, поздним вечером — Тони отвез Веру и Джейми домой. Врач повез Иден прямо в больницу.

Что с ней там произошло? Точно не знаю. Вне всякого сомнения, это знает Тони — но вспомнит ли он, а если вспомнит, захочет ли говорить? Захочет ли рассказать Дэниелу Стюарту? Я уверена, что нет. У Иден был выкидыш, и ей сделали какую-то операцию. Полагаю, у нее могла быть внематочная беременность, когда зародыш прикрепляется к поверхности фаллопиевой трубы. По мере роста зародыша труба может разорваться, и в таком случае ее следует удалить хирургическим путем — иначе женщина умрет. С другой стороны, зародыш мог отделиться сам и быть исторгнут без повреждения трубы. Единственное, что я знаю: после этого выкидыша в семье поговаривали, что Иден не может иметь детей — или ей нельзя. Либо следующая беременность будет угрожать ее жизни, либо она уже не сможет забеременеть. Моя мать говорила:

— Не могу отделаться от мысли, что это результат той жизни, которую Иден вела в женской вспомогательной службе.

Я не знала, что она имеет в виду. Отец тоже не знал. Мы оба объясняли слова матери некими не совсем осознанными предрассудками, мрачным наследием викторианской морали. Однако ее предположение было вполне реальным и с медицинской точки зрения довольно точным. Мать намекала, что Иден, вступая в беспорядочные связи, могла заразиться гонореей, одним из осложнений которой является непроходимость фаллопиевых труб. Говорят, в прошлом именно по этой причине во многих семьях было лишь по одному ребенку. Новобрачная заражалась гонореей от мужа одновременно с зачатием, и ребенок благополучно появлялся на свет. Но болезнь прогрессировала, фаллопиевы трубы становились непроходимыми, что делало невозможным следующее зачатие. Если Иден действительно подхватила гонорею от любовника, результатом могла стать внематочная беременность.

У меня нет фактов, подтверждающих эти предположения. Говорят, непроходимость фаллопиевых труб может развиться после операции на брюшной полости. В детстве у Иден вырезали аппендицит. Или это просто необъяснимое невезение. Одно несомненно: у Тони Пирмейна не было и, вероятно, уже никогда не будет наследника.

Лет через пятнадцать после того, как это случилось, Чед рассказал мне историю своей жизни — за чаем в отеле «Браунс». Я случайно встретила его на Бонд-стрит, когда пошла стричься в салон «Видал Сассун». Чай в «Браунс» — это в высшей степени цивилизованная церемония. Ты опускаешься в кресло, и тебе приносят маленький кекс домашней выпечки, который кладут на тарелку вместе с парой щипчиков. Подразумевалось следующее: вы обязаны есть то, что англичанам обычно подают к чаю. Пирожные, которые привозили на трехъярусной серебряной подставке, заказывать было необязательно, но в любом случае это потом. Они, такие соблазнительные, стояли рядом, но сначала следовало съесть кекс — как во время чаепития в детском саду.

В этой обстановке мы с Чедом, наверное, были неуместны. Разумеется, мы не выглядели неуместными, мы выглядели такими же, как все, элегантными городскими жителями: я только что из парикмахерской, а Чед — похудевший и начавший седеть. Он был первым из знакомых мне мужчин, который сменил спортивный пиджак на более легкомысленную куртку на молнии. Мы встретились на тротуаре перед «Асприз». [65] Фешенебельный магазин галантерейных изделий и подарков. Чед раскинул руки, и я упала в его объятия; мы стояли, обнявшись, хотя, насколько мне помнится, никогда не обнимались, не целовались и даже не брали друг друга за руку. Но между нами существовала некая странная связь. Немало найдется в мире людей, которых связывает повешенная женщина.

Не знаю, почему мы выбрали «Браунс». Явно не потому, что Чед жил неподалеку, разбогател или просто имел привычку сюда приходить. Журналистом он был внештатным и имел квартиру в Фулхэме (в 1963 году этот район еще не считался модным, интересным или «перспективным»), и я не думаю, что он очень хорошо зарабатывал. Фрэнсис загубил его жизнь, уничтожил всякую надежду на успех. Чед рассказал мне об этом, пока мы ели кексы. Долгое время он считал, что стоит пожертвовать миром ради любви, но беда в том, что любовь заканчивается, и тогда ты вспоминаешь о существовании мира, которым пожертвовал.

Чед не заговорил бы об этом, если бы я под влиянием чувств, в порыве откровенности, вдруг не призналась, что видела его и Фрэнсиса в ночь после свадьбы Иден. Я никому не рассказывала — ни Эндрю, ни Луи. Чед посмотрел мне прямо в глаза бесстрастным, твердым взглядом, довольно неожиданным после того, что я ему только что сообщила.

— Я был болен любовью, — произнес он. — Именно так должен звучать перевод фразы из «Песни песней» царя Соломона, а не «изнемогаю от любви». Я мог только мечтать об этом — изнемогать от любви. Я влюбился во Фрэнсиса, когда ему было тринадцать. Классический случай, правда? Император Адриан и Антиной. Уродливый старик и прекрасный юноша.

— Вам не было и тридцати, — возразила я.

— Старость — это состояние души. С Фрэнсисом я чувствовал себя старым и безобразным. То, что я делал, большинство людей даже сегодня сочли бы отвратительным, но я делал это не так уж часто — он мне не позволял. И я не был первым. Вы удивлены? Обычно Фрэнсис позволял мне заниматься с ним любовью три раза в год. Сорок пятый стал моим счастливым годом — должно быть, Фрэнсис праздновал окончание войны, потому что допустил меня к себе четыре раза. Неудивительно, что я не мог выбросить его из головы.

— Фрэнсис опровергает Фрейда, правда? — сказала я. — Бедная Вера не была деспотичной, собственнической матерью.

— Да, но Фрэнсиса не назовешь настоящим гомосексуалистом. Таким, как я, до мозга костей. У меня никогда не было женщины. Фрэнсису же было просто все равно — мужчины, женщины, — если это совпадало с его планами. Я часто спрашивал себя, почему он не порвал со мной, и нашел два ответа. Я и теперь уверен, что они правильные. Во-первых, это очень приятно, когда тебя обожают — то есть мне так кажется, поскольку меня никогда не обожали, — приятно, когда тебе поклоняются и ты знаешь, что тебе простят любые поступки, безразличие, небрежение или откровенную грубость.