Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты

Стенограмму судебного заседания я уничтожила, дважды прочитав ее. В один из дождливых дней или одиноких вечеров нездоровое любопытство может вернуть меня к этим листкам, а я не хочу, чтобы мне напоминали о страданиях бедной Веры или, косвенно, о моих собственных неудачах, о первом браке и плохих оценках на выпускных экзаменах, которые стали результатом страха, что дурная слава Веры будет преследовать меня всю жизнь. В двадцать два года благоразумия у меня было не больше, чем здравого смысла у дочери Фрэнсиса Элизабет, которая убеждена, что в девяностых годах двадцатого века имя Веры Хильярд может вызвать какие-то чувства, кроме безразличия. В отсутствие каминов и печек я отдала стенограмму мужу, который скормил это необычайно захватывающее и экзотическое блюдо измельчителю бумаг у себя в офисе.

Как обвиняемая в убийстве, Вера не была обязана давать показания в суде, и она их не давала. Возможно, адвокат защиты убедил ее молчать, понимая, что любые ее слова только ухудшат дело, или самой Вере было нечего сказать в свою защиту. Джози рассказала нам о ее глубокой апатии, о том, что, когда она навещала Веру в тюрьме, та ушла в себя, погрузилась в молчание — похоже на так называемую «реакцию бегства». Я уверена, что Вера хотела умереть. Альтернативой было длительное тюремное заключение и годы страданий, когда она будет знать, что Джейми отдан совсем не в любящие руки. Адвокат, конечно, пытался ее защищать. Она хотела лишь напугать, ранить сестру. Но, впав в неистовство, наносила удар за ударом…

Есть еще кое-что, заставившее Стюарта отказаться от своей затеи, — сомнение в сути дела. Элемент тайны в произошедших событиях действительно может послужить причиной для подобного исследования, но вопрос, на который требуется ответить, всегда звучит так: кто совершил преступление или как. В случае с Верой тут все было ясно. Неопределенность присутствовала совсем в другом, в сложном вопросе о причинах, в сомнениях того рода, которые редко встречаются в других семьях и в жизни других людей, и разрешить которые не в состоянии ни одно расследование.

Наша память несовершенна. Мы склонны забывать. Труднее всего нам поверить в утверждение непререкаемого стороннего авторитета, что событие, о котором мы помним, — всего лишь плод нашего воображения. Когда мы с Джейми сидели в его саду после ужина, он сказал мне, что в тот день кровь Иден попала на него, залила всю одежду. Это единственное, что сохранилось у него в памяти. Однако, прочитав стенограмму судебного заседания, он понял, что ошибался. Джейми помнил то, чего не было, поскольку миссис Кинг увела его раньше, чем Вера пустила в ход нож, за несколько секунд до этого. Так что в основе его манерности, его привычки стряхивать кровь с плеча лежит иллюзия.

Джейми переехал в маленький домик за высокой стеной на Орти Орчелари. В стене имеются ворота из кованого железа, а на портике, по обе стороны которого установлены две вазы, соединенные каменным лавровым венком, вырезаны строки из Данте:

Может, Джейми тоже был потрясен и растерян, еще раз вернувшись к тому, что не дает ему покоя всю жизнь? К тому, что он видел и не видел? Не ссылаясь на психотерапевтические теории, советующие не бежать от проблемы, и тогда она уйдет сама, Джейми говорит мне, что рад, что прочел стенограмму. По крайней мере, это заставило его посмотреть правде в глаза. Перестав быть жупелом, химерой, правда вышла на поверхность — не хуже и не лучше, чем он представлял, а такая, как есть, очищенная от вымысла. Пользуясь жаргоном этих теорий, можно сказать, что Джейми повернулся к ней лицом.

Он точно так же много смеется, часто стряхивает что-то с плеча — хотя теперь сопровождает свой жест нетерпеливым кивком головы и намеренно задерживает руку на полпути — и приготовил для меня, как и обещал, изумительные блюда — farfalle con asparaghi, manzo per un dio biondo (говядина с виноградом, говядина для белокурого бога, что вызывает ассоциацию с Фрэнсисом), crema d’arancia и amaretti . Соус к говядине Джейми готовит в последнюю минуту — вероятно, это требуется для достижения совершенства, — и пока он стоит у плиты, я рассказываю ему, что картины, которым Фрэнсис дал несуразные названия, исчезли из отеля на Виа Кавур. Мы с Луи снова остановились там, и я заглянула в тот номер: их место заняли безобидные и даже милые акварели с видами Венеции. Книги Фрэнсиса и Джейми лежат рядом на кухонном столе, новенькие, только что из типографии, в блестящих разноцветных обложках: «Нимфы, наяды и поденки» и «Cucina Ben Riuscita». При взгляде на них я чувствую умиротворение — в конечном итоге все приходит к согласию.

В саду Джейми нет цветов. Разумеется, их и не должно быть — это итальянский сад. Меж каменных плит пробиваются кислица и песчанка с крошечными цветами, белыми и желтыми, но остальной сад — это темная зелень вечнозеленых растений и блеклый серый камень. В вазах, напоминающих те, что стояли на террасе Гудни-холла, растет что-то похожее на азиатский ландыш, а из стелющегося по земле плюща выглядывают острые, мясистые листья сансевиерии, которую еще называют «тещиным языком». В саду есть маленький стоячий пруд, без рыбок, но заросший лилиями, а под стенами, позади стен и в каменных и кирпичных нишах расположились кошки, бродячие кошки, которых полно в итальянских городах. Мы время от времени слышим их, когда гибкие тела животных проскальзывают между ветвями и остатками колонн, а после наступления темноты видим их глаза. Джейми ставит на стол лампу, на которую слетаются мотыльки, и я вспоминаю, как Вера просила меня немного посидеть в темноте и покое и не зажигать света, чтобы не впускать мотыльков.

— Расскажите мне о матери, — просит Джейми; он выглядит спокойным, его голос не дрожит.

Похоже на вопрос-ловушку. Я помню сказанные на Английском кладбище слова — о том, что его мать хорошо готовила. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Я собираюсь с духом и говорю ему, что самое неестественное из сомнений — это сомнение в материнстве .

— Я не сомневаюсь, — отвечает он. — Что бы ни думали родственники и весь остальной мир, я знаю, что Вера Хильярд была моей матерью.

Как я могу с ним спорить? В каком-то смысле это было бы самонадеянно. Я даже не уверена, что хочу спорить. В сумерках, уже совсем темных, с кружащимися у лампы мотыльками, я рассказываю ему о Вере только хорошее, тщательно редактируя воспоминания: о том, как она его любила, как преданно заботилась, о ее самоотверженной любви к Иден, о ее хозяйственности и чувстве долга. В моем описании Вера предстает идеальной женщиной, благородной и смелой. Исчезают злословие, снобизм, предрассудки, мелочность, равнодушие. Я не упоминаю о таких правилах, как еда левой рукой, а питье правой. Ничего не говорю о ее страхе перед Фрэнсисом и неприязни к нему. Возможно, достоинства Веры перевешивают ее недостатки, и когда я сказала Джейми, что она не так грешна перед другими, как другие перед ней, [80] Шекспир У. Король Лир: «Я не так перед другими грешен, как другие передо мной…» — Пер. Б. Пастернака. то была недалеко от истины.