Паоло Ди Реда - Лабиринт тайных книг

Чей-то голос спрашивает, принесли ли то, о чем просили. Другой отвечает утвердительно, но выражает неудовольствие, говоря, что никогда не видел на сцене ничего более отвратительного.

— К сожалению, большая часть спектакля держится именно на этом. Нужно повторить эту сцену, Марсель…

Должно быть, это режиссер. Он приглашает актеров подняться на сцену.

— Ты готов играть?

Марсель кивает, улыбаясь.

Актер, исполняющий главную роль, поднимается на сцену и кланяется. Он держит в руках нечто завернутое в пергамент. Из свертка вытекает жидкость, похожая на кровь, капает на подмостки. Актер садится за стол, за ним следуют остальные.

— Нельзя было взять бутафорское сердце из пластмассы?

Актер открывает пакет, показывая сердце, набухшее от крови.

Режиссер, кажется, очень доволен:

— Именно этого эффекта я и добивался. Зрители должны видеть, как на сцене проливается кровь, чтобы до конца поверить в то, что происходит.

Актер набирается смелости и берет сердце в руки:

— От какого оно животного?

— От свиньи. И если не будете с ним слишком плохо обращаться, потом можем съесть его.

В голосе режиссера слышатся садистские нотки, и я, которая всегда была защитницей животных, прихожу в ужас от этой бесчувственности.

Актер держит в руках сердце так, будто это череп Йорика, и начинает читать стихи Рембо. Его «Вечность». Потом садится за трехногий стол рядом с другими артистами и кладет сердце в центр.

— Дух Рембо, хотим раскрыть твой секрет. Душа твоя потерялась в заливе Адена, среди торговцев оружием и рабами. Объясни нам, почему ты отдал свой голос ужасу, задушив ангельские слова? Какую ложь ты должен был защищать? По чьей крови ты должен был шагать?

Из сердца неожиданно начинает брызгать кровь прямо на артистов. Они в ужасе шарахаются от стола. Все кажется настолько реальным, что по моей спине пробегает дрожь.

Поднимаюсь к Марселю на сцену. Он улыбается, прекрасно понимая, что произошло.

— Это сценический трюк. Смешно?

— Мне не показалось, что актеры от этого в восторге.

— Да, все было устроено и обговорено только с режиссером. Требовалось создать эффект неожиданности. Ты видела? И тоже поверила, что все по-настоящему!

— Я ухожу.

Я рассержена. Мне не нравится обман, не нравится театр. Ненавижу кровь.

— Подожди, послушай это…

Он начинает играть. Божественно! Как так? Откуда он знает, что это моя самая любимая мелодия? Та, которую мне часто играет бабушка, — Шопен, Ноктюрн номер девять?

Слушать его — это настоящий ностальгический ритуал, он всегда напоминает мне о матери. И хотя я продолжаю слушать, боль становится невыносимой. Остаюсь на сцене, окаменевшая, околдованная.

— Это часть спектакля. Стихи Рембо, музыка Шопена и некоторые мои реплики: «Вырежьте мое сердце. Меня ввели в заблуждение. Сердце — это сосредоточие моего страдания. Оно должно вернуться туда, где родилось, и оставить мою душу в покое. Уберите его, прошу вас, оно предало меня и больше не чистое. Оно поддалось обману, обесценило любовь. Спасите меня от этого ада».

Марсель прекрасно декламирует.

Он обнимает меня за плечи, будто оберегая от чего-то. Шепчет:

— Шопен тоже похоронен на кладбище Пер-Лашез. А сердце, если не ошибаюсь, — в Польше, как он завещал. Но я представил, что сердце ему было оставлено. И его душа до сих пор страдает из-за этого. Он не выносил своего сердца, его излишней чувствительности, его постоянной склонности влюбляться. Он хотел быть только музыкантом, а любовь отвлекала его. Хотел жить только для музыки и не поддаваться обману сердца.

Опять сердце. Мое сердце. Я должна вслушаться и понять его. Чтобы узнать.

Ему пришли на ум эти строчки из «Ада» Данте Алигьери, когда он пытался закончить музыку для кантаты с текстом своего друга Красинского на польском языке. Он не мог не думать о Жорж, об их мучительных и бурных отношениях, которые были самыми сильными и настоящими в его жизни. Он воспринимал их именно как счастливое время, такое как пережили Франческа и Паоло, воспетые Данте. Воспоминания о счастливом времени становились солнечными, когда память хотя бы на время заглушала сегодняшние страдания от любви. Любви, которая, как говорил Алигьери, подчинила разум инстинкту. Любви, заставлявшей страдать Фредерика, — любви страстной, перевернувшей всю его жизнь. Любви плотской и чувственной, ангельской и возвышенной. Страдания эти оставались в нем, не позволяя даже в короткие минуты забвения сосредоточиться на главном жизненном призвании — музыке.

«Неся свой крест…» — звучали в голове строчки стихов Красинского. Крест, всю тяжесть которого Фредерик чувствовал на себе. Он должен был закончить эту работу, дописать кантату, посвященную его родине, любимой Польше, подавленной и истерзанной. И тем самым освободиться из плена, в который он заключил себя сам.

Он старался найти в себе силы, вытаскивая на поверхность все неприятное и отталкивающее, что было в его отношениях с Жорж, начиная с их встречи в Королевской академии. Тогда он увидел ее впервые, выряженную в этот невыносимый мужской костюм, в котором Жорж так любила появляться в свете. Она показалась ему неприятной, непритягательной. И это она стала открыто добиваться его, посылая письма с выражениями восхищения и преклонения. Письма, которые постепенно становились все более и более интимными. И в которых он все больше стал нуждаться. Начались встречи, посещения ее салона, где он был пойман в умело расставленные сети и уже не захотел и не смог вырваться. Никогда еще женщина не приближалась настолько к его интимному внутреннему миру, к той таинственной, творческой силе, что высвобождалась только в музыке. Жорж завладела почти всем его существом, объединив силу характера с невероятной нежностью и способностью создать вокруг Фредерика барьер, защищающий его от внешнего мира. Никогда прежде он не переживал подобного ни с одной женщиной! Раньше все они служили для него произведениями искусства, предметами преклонения, к которым можно прикасаться как к хрупким цветам. Поэтому обычно он влюблялся в совсем юных девушек, привнося в свое творчество восхищение предметом обожания.

Жорж была на шесть лет старше его, зрелая женщина с двумя детьми, которая в нужные моменты становилась настолько по-матерински понимающей, что напоминала Фредерику о его детских годах в Польше. Она смогла странным образом пробудить и поддерживать в молодом гении такое дорогое ему чувство ностальгии по детству, по родине.