Джим Томпсон - Кромешная ночь

Она помедлила, подумала. Потом вдруг спрашивает, тихо-тихо:

— Скажите, вы правда так думаете, а, Карл?

— Правда, — сказал я.

— Как я рада! Я чувствовала, что вы это так воспримете. Но он знал, что я собираюсь вам об этом рассказать, и вовсе не возражал. Все это с самого начала такая чепуха! Даже если он сам не может на взгляд определить, какой перед ним человек, у него ведь уже были замечательные отзывы о вас того судьи, начальника полиции, да и…

— Я не пойму только, — перебил ее я, — что этот сын может против меня иметь? О собственном отце и матери я не заботился бы лучше, чем о них. Да ведь и миссис Филдс продолжала писать мне вплоть до самой своей кончины.

— Думаю, тут-то и зарыта собака главным образом. Ревность. Потом, вы ж понимаете, как это бывает между родственниками, когда речь идет о стариках. Что бы вы ни делали, сколько бы ни старались, все равно родственники убеждены, что вы их мучили и обижали. Пользовались их доверием, обманывали, а то и чего похуже.

— Но я… я просто не вижу, как…

— Честное слово, Карл! Еще когда я не была с вами знакома, я уже знала, насколько это нелепо. Прислали телеграмму в пятьсот слов, полную клеветы — отборнейшей, грязнейшей… Ну, Билл, конечно, за чистую монету ее не принял, но посчитал, что полностью игнорировать ее тоже нельзя. Так что… Ах, не следовало мне о ней говорить. Но это так нечестно, Карл, так возмутительно, что…

— Может быть, вы мне расскажете подробнее, — предложил я. — Если не возражаете.

Она рассказала. Я слушал, при этом сперва злился, а потом мне было просто тошно. Все более и более тошно.

Этот самый Филдс (то есть сын с домочадцами) утверждал, что, пока я работал у его отца с матерью, я обкрадывал их внаглую, а когда выцыганил бензоколонку, заплатил лишь половину того, что она реально стоила. Он утверждал, что я втерся к старикам в доверие, присосался к ним и забрал над ними власть, а они просто боялись жаловаться. Он утверждал (вернее, намекнул), что я фактически убил мистера Филдса, что я заставлял его выполнять всю тяжелую работу, пока тот не свалился с сердечным приступом. Он утверждал, что я то же самое проделал бы и со старухой, но та удовольствовалась предложенным отступным и предпочла бежать «в состоянии полностью расстроенного здоровья». Еще он утверждал…

Да чего он только не утверждал! Все, что может породить воображение ничтожного клеветника и мерзавца.

Все это была, конечно, ложь — от первого до последнего слова. Пока работал на стариков, я получал гроши, а красть бы стал скорее у себя, чем у них. Когда миссис Филдс выставила бензоколонку на продажу, я заплатил за нее больше, чем предлагал кто-либо другой. Да и по дому я миссис Филдс много помогал. Порой не позволял ей вставать с постели, сам ходил за стариком и многое делал по хозяйству. К тому времени, когда старик помер, он уже год не вставал с постели, а она почти что палец о палец не ударила, ну и так далее.

И вот теперь этот гад такие вещи обо мне говорит!

Еще бы не было тошно. Об этих людях — об этих своих стариках — я заботился так, как ни о ком на всем белом свете, да и… И вот как оно обернулось.

Миссис Саммерс тронула меня за руку:

— Не переживайте, Карл. Я знаю, вы были искренне добры к этим людям, и то, что он утверждает, никак не способно изменить сути дела.

— Я понимаю, — сказал я. — Мне просто хочется…

И я стал ей рассказывать, как переживал за этих Филдсов и как хотел, чтобы они об этом знали, а она сидела и сочувственно кивала, время от времени роняя всякие «конечно» и «разумеется».

Вскоре мне уже казалось, что я не с ней разговариваю, а с самим собой. Я сам с собой спорил. Потому что я знал, что я сделал, но не был уверен в том, почему. Раньше-то думал, что понимаю, но теперь уже ничего не мог понять.

Он все наврал, конечно; то есть впечатление, которое он создавал своим изложением событий, было лживым. Но ложь и правда не так уж друг от друга далеки; отталкиваясь от лжи, не заметишь, как выйдешь к правде, и наоборот; да и вообще, зачастую правда и ложь во многом совпадают.

Можно ли сказать, что я втерся в доверие и присосался к Филдсам? Можно. В помощниках они, по сути дела, не нуждались, и, будь они моложе и не столь добросердечны, вряд ли они взяли бы меня на работу. Можно ли сказать, что я заставлял их тяжко трудиться? Вдвоем вполне реально было жить на тот скромный доход, что давала бензоколонка, а втроем стало нельзя. И хотя я изо всех сил старался брать работу на себя, все равно им приходилось трудиться тяжелее, чем до моего появления. Можно сказать, я воровал у них, потому что само мое пребывание с ними было кражей. Да и с ценой тоже — можно сказать, я обманул миссис Филдс. Потому что все, что у меня было, я получил от них, а потому по справедливости должен был бы заплатить за колонку больше, чем человек со стороны. Да много чего можно сказать…

Можно ли сказать, что то, как все обернулось, я спланировал заранее? Ну да, наверное: неосознанно я на такой исход и рассчитывал.

Во всяком случае, положа руку на сердце, отрицать это я бы не взялся. Все, в чем я могу быть уверен, так это в том, что боролся за жизнь и отыскал-таки идеальное место — уникальное убежище, куда мог спрятаться. Все, что они имели, должно было стать моим. Вопрос в конечном счете стоял «или — или». Или я, или они.

Шесть лет, проведенные с ними… в каком-то смысле оказались ничуть не лучше любого другого куска моей жизни. Дерьмо сплошное. Нечем там ни гордиться, ни как-то еще себя превозносить.

— Карл… Что с вами, Карл?

— Да ничего, все нормально, — сказал я.

— Вам плохо. Я же вижу. Давайте-ка пойдем сейчас в дом, я сварю вам кофе, и вы приляжете в гостиной, пока вам не…

— Да нет, я лучше домой пойду, — сказал я.

Я встал, она тоже поднялась. Вид у нее был совсем больной, наверное под стать моему.

— Ах, и зачем я только вам рассказала, Карл! Ведь должна же была подумать, как это вас расстроит.

— Да нет, ну что уж… Просто мне, пожалуй, пора, — сказал я.

— Давайте я позову Билла. Он отвезет вас.

— Нет-нет, не надо, — сказал я. — Я… мне хочется немного пройтись.

Она мне что-то возражала, спорила, причем по ее виду и голосу можно было ожидать, что она в любой момент расплачется. Но в конце концов дошла со мной до калитки, и я ускользнул.

По дороге к дому (то есть к дому Уинроев) глаза под контактными линзами жгло, и день не казался уже ни солнечным, ни приятным.

Было слышно, как на кухне возится Руфь. Похоже, больше в доме никого. Я вошел в кухню, достал из буфета бутылку виски и надолго припал к горлышку. Поставил бутылку на место, обернулся.

Руфь смотрит во все глаза. Вынув руки из мойки, она, видимо, потянулась за полотенцем. Но так и не взяла его. Уставилась на меня с таким исказившимся лицом, словно ее ткнули ножиком; качнулась, уперлась костылем, сделала шаг. И сразу обвила руками, прижалась…